Елена Крюкова - Путь пантеры

Кого он благодарил – не знал.

Фелисидад затрясла лесом дегтярных волос.

– Нет, нет! Нет!

– Значит – завтра?

– Сегодня! Дай твой телефон!

Когда она убегала – глядел ей вслед, положив руку на грудь, и сердце билось под рукой, подраненный зверек.

Ром вошел в номер. «Я пьян, – сказал он себе, – пьян, пьян. Я пьян от любви!» Бросился на кровать. Хотел уснуть в одежде. Задремал. Вскинулся. Ток прошел от темени до пяток. Выдернул из кармана телефон. Набрал номер. «Бабушка, ответь. Бабушка, ответь!»

Молчание. Гудки.

«Там сейчас день, можно позвонить Фане Марковне. Можно. Можно».

Как с того света, слушал тягучий, плачущий голос соседки.

– Я сама хотела вам позвонить, Ромчик! Ах, ах, ах… Горе, да, горе! Я таки боялась вам звонить… ах… Зинаида Семеновна… Зиночка!.. сегодня ночью, да… Ах, Ромчик, душенька, вы там держитесь, да?! Если вам трудно вылететь или денежек на дорогу нет – вы ничего, вы не переживайте, мы тут сами похороним! А квартирку я закрою, и ключик будет у меня, да…

«Я тут целовался с девочкой. Всю ночь. А она там умирала. Одна. Я так и знал».

Он впервые в жизни заскрипел зубами и подумал: «Сейчас зубы к черту разломятся, раскрошатся, как сухари».

– Фаня Марковна! – крикнул он. – Я прилечу!

Бросил телефон на ковер. Упал лицом в подушки.

Здесь, в мексиканской гостинице, белье было не зеленое, как у него в американской комнатке, а черное. Очень модное. Стильное.

В грудь заполз черный червь и разросся до размеров боли. Сильная боль. Сильная. Нестерпимая. Он подполз по широченной, как льдина, кровати к тумбочке. Сначала укол. Сумка. Ампулы. Шприц. Так. Закатать рукав. Сам себе доктор. Сам себе лекарство. Сам себе горе. Сам себе утешение. Сам себе… сам… сам…

Теперь таблетки. Горсть белых шариков. Белых звезд. Запить. «Я проглотил звезды, я небесный великан». Университет не отпустит его на похороны. Он потеряет учебу. Или жалованье. Или все вместе. Остаток воды из стакана вылил себе на затылок. Вымокла подушка. Намокла простыня. Черная ткань. Ткань ночного неба. Почему без звезд? Почему? Почему?!

Лег. Дышал глубоко. Глаза закрыть, так, и думать о хорошем. О губах этой девчонки. Или ни о чем не думать. Никогда больше. Никогда.

Перелет во сне. Лондон. Франкфурт. Страшный, бесконечный рейс «Люфтганзы». Страшное слово «аэропорт». Автобусы во сне. Машины во сне. Железные крылья во сне. Железная тишина над головой, ее блестящая, жесткая северная корона. Висит, плывет, кренится, не падает. Когда он хочет задрать голову и поглядеть на тишину – она уплывает, и обрушивается лавина железных звуков. Звуки магнитные, они подлетают вверх и намертво прилипают к черному железному потолку неба. И опять тишина.

И он не слышит голосов.

Соседка вышла ему навстречу, когда он ворочал ключом в замке.

– Зиночка не дома, Ромчик, нет! Она в морге. В пятой больнице!

Он не понимал русскую речь. Отвык. «Что, что? Как? Где?» Фаня Марковна старательно повторила. Слезы медленно текли в сухих руслах ее морщин.

Нищенский морг, похожий на деревенский нужник. Уборщица допотопной щеткой подметает грязные половицы. Со стен осыпается яичная скорлупа штукатурки. Густо накрашенная приемщица мертвых за заваленным бумагами столом говорит ему сладкие слова. Сует бумагу, и там написана стоимость смерти. Ром расплачивается, он поменял доллары в аэропорту. Догадался. Крашеная тетка жадно глядит на купюры в его слепых пальцах. За все надо платить. За гроб. За венок. За катафалк. За саван.

Она уже лежала в гробу – его бабушка, его любимая. Его бабушка и мать. Бабушка и сестра. Бабушка и дочь. Бабушка и жизнь. Бабушка и музыка. Бабушка и звезда. Он осторожно встал на колени на пыльный и грязный, как в русском вокзальном туалете, пол. Он отвык от России. Он тосковал по России. Вечная грязь, и вечная тоска, и вечная любовь. «Бабушка, я так тосковал по тебе! Мне подарили любовь, и я бросил ее. Я улетел из Мехико к тебе. Зачем ты лежишь тут передо мной?»

Он трогал руками и губами ее лицо, уже насквозь просвеченное небом, ждущее земли. Скоро, совсем скоро земля закроет, съест ее. Проглотит. Как всех. Как и его в свой черед. «Мы все уйдем. Мы все умрем». Эта простая мысль опять обожгла его, выжгла в сердце дыру, и сквозь дыру свистел и уходил воздух, как из разгерметизированного самолета. Голубые оборки на атласе, которым был обит гроб, напоминали девушкино платье: в таких ходили раньше на танцы, на выпускные вечера. Бабушка, девочка моя! Никаких небес нет. Мы зря с тобой изучали Фламмариона. Все враки. Неба нет и земли нет, и планет нет, и звезд. В жизни есть только смерть, и ничего больше.

– Лежи, – шептал он, – Лежи и спи. Тебе надо спать. Ты очень устала.

Вошел врач морга, толстый, одышливый, вытер небритое серое лицо медицинской маской:

– Ну будет, будет, – бормотнул он Рому, – Что уж вы так убиваетесь. Еще в церкви настоитесь на коленях. Здесь ведь у нас больница, а не церковь. За все заплатили?

Ром встал с колен. Не глядел в лицо врачу:

– Заплатил.

Врач вздохнул и тихо сказал:

– Добавьте еще работникам морга. Ну так, из благодарности. От души. Они так трудились. Видите, как гроб цветами убрали?

Ром посмотрел на белые бумажные розы, торчащие по бокам бабушкиного спокойного лица и в ее сложенных на груди землистых руках.

– Сколько?

Врач кашлянул простуженно.

– Сколько не жалко.

Ром выгреб из кармана все бумажные русские деньги, что остались.

Бумажные деньги, бумажные розы…

В кармане есть еще железная мелочь на проезд. Магнитные монеты. На проезд до звезд. До ближайшей звезды.

А потом возникло кладбище.

Оно выросло из-под земли инопланетной чащобой: деревья-кресты, мохнатые звери-могилы… Тишина ватой заложила уши. Из катафалка бодро выпрыгнули парни-носильщики, аккуратно перенесли гроб в краснокирпичную часовенку. Там уже стоял молоденький священник: усики и бородка, для солидности, сонный, плывущий вдаль взгляд. Зевал. Большим пальцем заталкивал ладан в кадило. Ром и ему дал денег. Пятьдесят долларов, о счастье, спасибо Тебе, Боже, в заднем кармане джинсов.

Сонные узкие глазки попика повеселели. Он бормотал и пел быстро-быстро – хотел завершить поскорей обряд отпевания. В серые руки бабушки втиснул иконку. Ром жадно глядел на бледное родное, удивленное смертью лицо. Странно разгладились морщины. Странная надмирная улыбка осветила все мельчайшие уголки, все впадины и ямины земли лица. И с горы лба стекали седые волосы – ледяные реки.

Бабушка, гроб. Или колыбель? И она – младенец? Рому захотелось покачать ее, спеть: «Спи-усни, спи-усни, угомон тебя возьми». Так она пела ему в детстве. «Она умерла без меня, без меня умерла, – мерно, монотонно повторял себе Ром, пока поп пел и гундел свои старинные псалмы, – без меня, без меня; а я в другой стране, на другом берегу океана, танцевал и целовался с сумасшедшей девчонкой, с колдуньей!» Он сжал кулаки. Отпевание закончилось. Усатый попик уже стоял в углу часовни, под лампадкой, и смущенно засовывал руки под рясу, будто нашаривая невидимый карман. Носильщики мрачно подошли, закрыли гроб крышкой, заколотили ее, взвалили гроб на плечи и понесли к вырытой могиле.