Лорен Оливер - Пандемониум

— Ты первая, — возражает он.

Я беру флягу и пью мелкими глотками, а сама наблюдаю за Джулианом. Он рвет хлеб на кусочки, не трудно догадаться, что хочет, чтобы хватило надольше. Наверное, проголодался.

— Возьми мой хлеб, — говорю я.

Даже не знаю, почему решила с ним поделиться. Это не умно. Чтобы вырваться отсюда, мне потребуется вся моя энергия.

Джулиан удивленно смотрит на меня. Странно, волосы у него пшеничные, глаза синие, а ресницы густые и черные.

— Ты уверена?

— Забирай, — говорю я и чуть не добавляю: «Пока не передумала».

Второй кусок Джулиан ест жадно, держит двумя руками. Когда с хлебом покончено, я протягиваю ему флягу, он берет ее, но ко рту подносить не торопится.

— От меня не подхватишь, — говорю я ему.

Джулиан вздрагивает, как будто мы долго сидели в тишине, а я вдруг ее нарушила.

— Что?

— Болезнь. Амор делириа нервоза. От меня не заразишься. Я не опасна.

Алекс как-то сказал мне те же самые слова. Я гоню эти воспоминания, загоняю их подальше в темноту.

— Да и через воду или еду она тоже не передается. Это выдумки.

— Через поцелуй можно заразиться, — помолчав немного, говорит Джулиан.

На слове «поцелуй» он запинается, сейчас это слово редко произносят, только не на людях.

— Это — другое.

— А меня это и не волнует, — запальчиво говорит Джулиан и, чтобы я не сомневалась, делает большой глоток из фляги.

— А что волнует?

Я беру кусочек вяленого мяса, прислоняюсь спиной к стене и начинаю его медленно жевать.

Джулиан избегает смотреть мне в глаза.

— Просто я не проводил так много времени с…

— С девушками?

Джулиан качает головой.

— Вообще ни с кем. Ни с кем из ровесников.

Мы на секунду встречаемся глазами, и я чувствую легкий толчок. У Джулиана изменились глаза — кристально чистая вода в реке разлилась, стала глубже, превратилась в водоворот зеленого, золотого, фиолетового цветов.

Кажется, Джулиан понял, что сказал лишнее, он встает с пола, идет к двери, потом возвращается. Первый признак волнения за все время пребывания в камере. Весь день он был поразительно спокоен.

— Как ты думаешь, зачем нас здесь держат? — спрашивает он.

— Выкуп хотят, наверное.

Это единственное разумное объяснение.

Джулиан обдумывает мои слова и постукивает себя пальцем по губам.

— Мой отец заплатит, — говорит он через какое-то время. — Я — ценный человек для движения.

Я молчу. В мире без любви отношения между людьми строятся на их ценности, обязанностях, на выгоде, цифрах и датах. Людей взвешивают, измеряют, оценивают, а душа превращается в прах.

— Но вообще, мы не имеем дел с заразными, — добавляет Джулиан.

— Ты не можешь знать, что это они нас захватили, — говорю я и тут же жалею об этом.

Лина Морган Джонс даже в камере должна вести себя в соответствии со своей легендой.

Джулиану не нравятся мои слова.

— Ты разве не видела их на митинге? — спрашивает он, а когда не получает ответа, продолжает: — Не знаю. Может быть, то, что случилось, хорошо? Может, теперь люди поймут, что АБД пытается для них сделать. Они поймут, что это необходимо.

Джулиан говорит, как будто к толпе народа обращается. Интересно, сколько раз ему вдалбливали в голову все эти слова, все эти идеи? Сомневался он в них хоть раз?

Мне вдруг становится тошно, Джулиан так уверен в том, что знает, как устроена жизнь. Будто ее можно препарировать, как какой-нибудь подопытный экземпляр в лаборатории, разобрать по косточкам и аккуратно на все навешать ярлыки. Но я с ним не спорю. Лина Морган Джонс не должна снимать маску.

— Надеюсь, так и будет, — страстно говорю я, после чего возвращаюсь на свою койку и ложусь.

Чтобы Джулиан понял, что разговор закончен, я утыкаюсь носом в стену, но сама, в отместку, беззвучно произношу слова, которым меня научила Рейвэн. Это слова из старой религии:

Господь — пастырь мой. Не будет у меня

нужды ни в чем.

На пастбищах травянистых Он укладывает

меня, на воды тихие приводит меня.

Душу мою оживляет, ведет меня путями

справедливости ради имени своего.

Даже если иду долиной тьмы — не устрашусь

зла… [16] Псалом 22.

И в какой-то момент засыпаю. Я открываю глаза в черноту и чуть не кричу от ужаса. Свет в камере выключили, и мы теперь в кромешной тьме. Мне жарко и душно, я отбрасываю шерстяное одеяло в ноги и радуюсь прохладному воздуху.

— Не можешь заснуть?

Голос Джулиана пугает меня. Он не на своей койке. Я только смутно различаю его черный силуэт.

— Я спала, — отвечаю я. — А ты?

— Нет. — Теперь его голос звучит мягче, не так резко, как будто темнота сгладила все углы, — Это глупо, но…

— Что «но»?

Картинки из сна еще мелькают у меня в голове, где-то на краю сознания. Мне снилась Дикая местность. Там была Рейвэн, и Хантер тоже был.

— Плохой сон приснился. Кошмар, — Джулиан говорит быстро, ему явно неловко в этом признаваться, — Мне всегда кошмары снятся.

На долю секунды мне кажется, будто в груди лопнула туго натянутая струна, но я сразу стараюсь избавиться от этого чувства. Мы с Джулианом по разные стороны баррикад. Ни о каком сочувствии между нами и речи быть не может.

— Говорят, после процедуры пройдет…

Джулиан словно извиняется, а мне интересно, думает он при этом о том, что может умереть на операционном столе, или нет?

Я молчу. Джулиан пытается откашляться и спрашивает:

— А ты? Тебе когда-нибудь снились кошмары? Ну, до процедуры?

Я думаю о сотнях, о тысячах исцеленных. Спят они сейчас в своих супружеских постелях, а мозг их погружен в пустой приятный туман.

— Никогда, — говорю я, снова накрываюсь одеялом и притворяюсь, что сплю.

— Времени на то, чтобы уйти из хоумстида, как планировали, у нас нет. Мы хватаем все, что успеваем схватить, и бежим, а лес за нашими спинами ревет от огня и дыма. Вода может спасти от быстро распространяющегося пожара, и мы стараемся держаться ближе к реке.

— Рейвэн несет бледную, оцепеневшую от ужаса Блу. Я веду за руку Сару. Сара плачет не переставая, она не успела одеться, и Ла закутала ее в свою громадную куртку. Когда мороз набирает силу, мы с Рейвэн по очереди отдаем Ла свои. От холода слезятся глаза и леденеют кишки.

— А за спиной у нас — ад.

— Из хоумстидеров спаслись пятнадцать человек. Сквирл и Грэндма потерялись, никто не видел их, когда мы выбирались из нашего подземного убежища. Одна из бомб разорвалась совсем рядом, и в комнате для больных обрушилась стена, а в коридор полетела земля и осколки камней. После этого начался хаос.

— Когда самолеты улетели, их место заняли вертолеты. Они часами кружат у нас над головой и опыляют лес химикатами. Химикаты обжигают горло, выедают глаза, не дают дышать. Мы делаем маски из футболок и кухонных полотенец и бежим сквозь ядовитый туман. Хорошо, хоть наземные войска не послали прочесывать лес. Тут, можно сказать, нам повезло.