Анастасия Туманова - Жёны Шанго

– Вы уверены, дочь моя, что у Огуна должны быть тёмно-синие одежды? – озадаченно спросил дон Жантос. – Насколько я знаю…

– О да, в Ифа цвета Огуна – зелёный и чёрный! На Кубе и на Гаити это до сих пор так. Но у нас в Баие, и во всей Бразилии, – всё-таки тёмно-синий, – улыбнулась Эва. – Вспомните форму нашей полиции! Ведь все они – дети Огуна и носят его цвет!

Засмеялись все – кроме самой Эвы, которая внезапно перестала улыбаться.

– А… где же Эшу? – с удивлением спросила она, разглядывая статуэтки. – Вот здесь ещё вчера стоял мой Эшу! Я сама ставила его!

– Не пугайся, Эвинья! Твоего Эшу купила я, для отца! – раздался резкий девичий голос, и Ана Мендонса, распорядительница выставки, быстрыми шагами подошла к студентам. Высокая и надменная, угольно-чёрная студентка последнего курса сама казалась жрицей какого-то строгого божества.

– Папа ведь их коллекционирует! У него есть изображение даже из Бенина, весь дом в этих Элегба и… И вот спасибо тебе большое, да-да! Я теперь не могу спокойно зайти к отцу в кабинет! Твой Эшу расселся там на полке и смотрит на меня так, будто я забыла надеть платье! Как тебе это удалось, дочь моя, – не понимаю…

Тут Ану позвали с другого конца зала, и она удалилась – величественная, как фрегат под всеми парусами. Эва растерянно посмотрела на товарищей. Поспешно спросила:

– А вы видели инсталляции нашего Даниэла? Во-он там, у дальней стены, целых четыре! «Человек в мире машин», «Женщины», «Энкарнасьон» и…

Несколько человек вежливо покосились в указанном направлении, но ни один не тронулся с места. Профессор Жантос не стал даже оборачиваться, увлечённо изучая статуэтку Огуна. Краем глаза Эва увидела застывшее лицо Даниэла.

Через полчаса студенты покинули выставку и весёлой, гомонящей толпой выкатились на залитый солнцем университетский двор. Стоял конец ноября, тёплый и ласковый. Не за горами были экзамены, каникулы, свобода, Рождество.

– Эва! Эва! Сеньорита Эва Каррейра!

Эва, идущая рядом с насупленным Даниэлом, обернулась. За ней через весь двор бежала Ана Мендонса.

– Эвинья, я забыла тебя спросить: почему ты до сих пор не выставила свои картины?

– Ана… – тяжело вздохнула Эва, – Ну сколько, ей-богу, можно…

– Я знаю, что говорю, дочь моя! Посмотри, какой успех у статуэток! Там твоего Огуна, между прочим, уже покупает профессор Жантос! И ругается, как портовый грузчик, что у него нет с собой достаточно денег! Уже велел мне никому его не продавать, снять с выставки, и завтра с утра он его заберёт! Это настоящий успех, моя дорогая! Непременно принеси мне картины, я ещё успею их выставить!

– Нет, Анинья, – тихо, но решительно возразила Эва. – Акварели я выставлять не буду.

– Но по-че-му?! – воздела к небу руки Ана. – Они же прекрасны! Я видела своими глазами! Ты же знаешь, какая я вредная, я никого не хвалю просто так! Я тебе ещё месяц назад сказала, что «Шанго, спорящий с Йанса» – это шедевр! Да, шедевр, и не спорь, дочь моя! Я его тогда сфотографировала и показала отцу – и он до сих пор не верит, что тебе всего девятнадцать лет!

– Анинья, хватит, ты свихнулась! – Эва боялась даже посмотреть на стоящего рядом Даниэла.

– Да, да, конечно, и папа тоже свихнулся! – парировала Ана. – И весь выставочный комплекс «Андраде» в упор не видит, что их председатель – полоумный!

– Ана, это моё решение. Статуэтки неплохи, я согласна… но живопись ещё незрела. Я не готова её выставлять, – упрямо повторила Эва. – Когда почувствую, что можно, – сама принесу тебе всё, что у меня есть. Обещаю. Но не сейчас.

Ана в упор посмотрела на неё. Эва спокойно выдержала этот взгляд.

– Что ж, как знаешь, – пожала плечами сеньорита Мендонса. – Но запомни: с твоей стороны это страшная глупость! Страшная!

– Не сердись, – Эва примирюще коснулась её локтя. – Я ценю твою заботу. Передай мою благодарность дону Мендонса.

Ана величаво кивнула и, расправив подол платья цвета ванильного мороженого, удалилась в сторону студенческого кафетерия.

– По-моему, она скоро перестанет влезать в свои любимые белые одежды, – тихо сказал Даниэл. – Тебе не кажется, что наша Ана просто глупа как индюшка? И высокомерна до смешного?

Эве так вовсе не казалось. Более того, она терпеть не могла, когда Даниэл начинал вести себя подобным образом. Эва напомнила себе, что Даниэла можно понять: Ана ни слова не сказала об его инсталляциях, на которые автором возлагалось столько надежд. А поддержка всесильного дона Мендонса, председателя общества «Андраде», пришлась бы Даниэлу весьма кстати. Эва об этом знала. Она попыталась промолчать, но Даниэл был настроен на ссору и не дал сбить себя с курса.

– Ты, впрочем, умница, что не отдала акварели на выставку. Я ничего не скажу про твои статуэтки, они вполне добротно сделаны, но живопись, любовь моя, – это всё же не твоё. Ты ведь сама понимаешь, что они беспомощны, вторичны, технически слабы… Себя показывать надо с самой лучшей стороны! Не давай повода над собой смеяться, Эвинья! Поверь мне, я люблю тебя и хочу оградить от неприятностей. Мир искусства очень жесток, а ты слишком наивна…

– Я понимаю, Дан, – грустно сказала Эва. – Я ведь послушалась тебя.

– Но как, однако, ты здорово подлизалась к дону Жантосу! Вот что значит нащупать профессорского любимого конька!

– Даниэл, но это уж слишком! – Эва ещё надеялась всё свести к шутке. – При чём тут коньки?..

– Только не делай вид, что ты не знала! Мало того, что вы с ним почти земляки – он ведь из Ресифи – так у него ещё две диссертации на тему кандомбле! Я ещё вовремя вмешался, иначе вы с ним проговорили бы до глубокой ночи, а все остальные мучились, слушая этот околонаучный бред!

– Отчего же бред?..

– Эвинья, девочка моя! Ты меня просто пугаешь! – рассмеялся он. – Кандомбле – это негритянская секта, и ничего более! Ты же не веришь всерьёз в то, что некое божество спустится с небес, войдёт в своего адепта… как ты говорила – иалориша? – и будет лично разбираться с болячками его тётушки или плохими отметками детей в школе? Ты же не веришь, что если на Рождество кинуть в море черепаховый гребень и вылить флакон духов, то Йеманжа поможет тебе выйти замуж? Эвинья, ты ведь студентка! Современная образованная девушка! Надеюсь, ты хотя бы чёрных петухов не режешь в честь Эшу… или кто их там просит? Чёрт, надо будет в самом деле прочесть эту чушь хотя бы к зачёту…

Эва шла рядом, улыбаясь спокойно и безразлично. Это выражение лица было выучено ею ещё давным-давно, в раннем детстве. Оно называлось: «Не дай маме заметить, что тебе больно». Дона Каррейра никому не прощала уязвимости, и тем более – собственной дочери. Эва не виделась с матерью больше года, но привычка прятать свои чувства никуда не делась. И слава богу, с горечью подумала она.