Ханна Ким - Цефеиды. Кассиопея

Потому что сшивать нечего. У него только конверт с фрагментами, которые никогда не заполнят образовавшуюся пустоту.

На фотографии ему три года: он стоит на пороге дома, в котором жил до пяти лет. А по бокам от него родители сидят – молодые, красивые. Живые. Счастливые. Мингю счастлив тоже: по-детски наивно, по-детски открыто. Счастлив просто потому что.

Он проводит руками по стене – будто зацепиться за что-то хочет, чтобы не упасть. Будто где-то здесь, под обоями, спрятан рычаг, за который дернешь – и вернешь все так, как было. Ухватиться не за что, рычага предсказуемо нет, но Мингю больно царапает ладонь о торчащую шляпку гвоздя. Смотрит на нее секунд пять и понимает, что когда-то здесь висела шестая рамка, которую сняли. Он оглядывается на комнату, пробегается взглядом по чужим вещам, переключается весь на любопытство, так кстати зашевелившееся внутри. Ему бы на что угодно переключиться, лишь бы не вспоминать ничего. Ему бы что угодно, лишь бы не .

Мингю спрыгивает с кровати, зачем-то расправляет чужой плед, на автомате складывает кофту, валяющуюся на полу рядом, и кладет на стул. Проходит пару кругов по комнате, останавливается у рабочего стола с горами мятых тетрадей. Вытаскивает одну из ближайшей стопки и пролистывает, взглядом выхватывая будто нарочно кривые цветочки, нарисованные на полях то тут, то там.

Аж зубы сводит, думает Мингю, зачем так делать. Он со вздохом захлопывает тетрадь и кидает ее обратно на стол. Думает зачем-то, что ему нужно как-то называть другого себя, потому что «другой я» даже в голове звучит глупо. Мингю не придумывает ничего лучше, чем использовать сокращение от собственного имени – Мин.

Нижний ящик рабочего стола чуть выдвинут – так и манит открыть его до конца, что Мингю и делает, присев на корточки. Внутри ворохом лежат изрисованные листы бумаги формата А4; он достает несколько из них и садится на ковер. Разглядывает первый рисунок: горы, рассвет (закат?), чей-то силуэт со спины. На втором пейзаж сменяется широкой улицей мегаполиса, но фигура человека, изображенного посреди бурлящего жизнью города, не меняется, хоть и становится чуть ближе. Мингю машинально трет пальцем серый карандаш, за которым белая бумага скрыта почти целиком, и думает нехотя, что другой он – Мин – оказывается, талантом не обделен, в отличие от него.

Он достает рисунок за рисунком. Все они разные, на каждом из них поймана чья-то жизнь беспорядочными фрагментами, но везде, на каждом листе, Мингю видит один и тот же силуэт. От этой детали, что красной нитью тянется от картины к картине, становится тревожно и как-то не так , будто он увидел то, что увидеть не должен был.

Под ворохом чуть помятых и таких непохоже-похожих рисунков он находит еще несколько. И на них неизвестный силуэт обретает лицо. И будь Мингю даже окончательно и полностью не в себе, лицо это точно бы не перепутал ни с чьим другим.

На рисунках изображен Тэён. Тэён, который на альбомных страницах выглядит безбожно красивым. И дело вовсе не в том, что он и в жизни был таким, – дело в том, что его таким видел тот, кто рисовал.

Мингю не помнит, сколько сидит вот так на полу и таращится на нарисованного Тэёна. Разгадка висит в воздухе прямо перед ним, но он упорно не хочет на нее смотреть и тем более принимать за действительность. Потому что взрослый Чонхо- хён – это одно, а вот это вот – совершенно другое.

Он вынимает последний рисунок из ящика и замечает на самом дне нечто квадратное. Почти сразу понимает, что это рамка с фотографией. Перевернутая лицом вниз. Мингю медлит как может, но понимает, что это бессмысленно, потому что все равно посмотрит на фото – хоть уже и догадывается, кто на нем изображен. Понимает, что бессмысленно, но все равно медлит, ибо висящая перед носом разгадка мгновенно огреет пощечиной по лицу, стоит ему перевернуть рамку лицом вверх.

Оплеуха получается звонкой, от нее обе щеки саднит и губу немного. Мингю слизывает кровь, которой нет, и глядит на фотографию Мина и Тэёна. Они улыбаются оба, они оба счастливые какие-то до одури, сидят рядом и за руки держатся, а у Мингю от непрошенного осознания весь воздух из легких выбивает.

От осознания того, что могло произойти. И где сейчас этот Мин, если Мингю здесь. С кем он.

Мингю подрывается с пола и так стремительно бросается в сторону зеркала, что забывает даже рисунки на место вернуть – те разлетаются в разные стороны, соскочив с коленей, рассыпаются фрагментами чужих чувств, ложатся ярким серым поверх белого и глядят нарисованным взглядом до того в душу, что эту душу чужим надрывом засоряет к чертям.

– Блядь, – сипит он, – твою мать, – не может остановиться никак, шаря руками по раме зеркала. Как вернуть все на свои места? Как вернуться обратно? Ему здесь не место. Это не его мир, не его дом, и люди не его. Он чужой и потерянный – опять. И ему необходимо все исправить, пока оно не зашло слишком далеко.

Как исправить? Как?!

В дверь кто-то скребется, и Мингю замирает, прислушиваясь к жалобному скулежу корги. Дерево надтреснуто скрипит под его руками, но он пальцы не разжимает, а только стискивает ладони сильнее. Прижимается лбом к поверхности зеркала и выдыхает шумно, оставляя свое дыхание на отражении.

– Ну хватит, – слышит он голос Чонхо, у которого будто нарочито ворчливый тон; корги тявкает обиженно в ответ, но скрестись не перестает. – Хорошо, иди, иди. – Скрипит дверь, и проходит всего две секунды, прежде чем в ноги Мингю врезается мохнатое нечто.

Он выпрямляется, чтобы выпроводить собаку обратно в гостиную, но, развернувшись, проглатывает недовольное «чего тебе надо, псина», потому что видит Чонхо, который стоит посреди комнаты и разглядывает рисунки на полу настолько многозначительным взглядом, что у Мингю попросту отсыхает язык.

Чонхо молчит. Смотрит на нарисованного Тэёна, по полу пазлами разбросанного, и молчит. Мингю молчит тоже. Проходит слишком много времени, прежде чем он слышит:

– Идиот. – Чонхо отворачивается от рисунков, смотрит на него в упор, и во взгляде этом столько граней злости, что Мингю об эти грани самую малость режется. – Ты идиот, Ли Мингю.

– Я не… – Возразить хочется слишком сильно, но он сразу же сдает назад, когда Чонхо замечает зеркало за его спиной и взгляд его резко меняется.

Меняется опять. Снова и снова.

(Как много в тебе граней, Пак-не-Чонхо?)

Кажется, его слышат, потому что глаза закрывают, отворачиваются, прячут грани. Мингю видит, как Чонхо внимательно смотрит на кровать, аккуратно застеленную пледом, на сложенную кофту на стуле. Смотрит на стопки тетрадей на столе, которые Мингю на автомате поправил.

Между ними опять повисает напряжение – знакомое уже словно, – и искрит оно до того ярко, что хочется лбом в зеркало врезаться, да что угодно, блядь, сделать, лишь бы вернуться туда, откуда пришел. И больше не чувствовать, как тебя к полу придавливает вот этим всем.