Анна Кудинова - 39 долей чистого золота

Отец, – вздохнула Таня, – отец умер за полгода до выпускного, зимой. Как странно это бы ни звучало, он пошел на кладбище к матери, чтобы помянуть ее, и, напившись, уснул в сугробе на ее могиле. Стоял мороз – такой, от которого снег хрустит под ногами, словно свежая капуста, а изо рта валит густой белый пар, как из дымовой трубы. Нашли его только на следующий день, и то случайно, потому что утром вновь повалил снег. Могильщики проходили мимо и заметили торчащий кусок синей спортивной сумки. Не успели обрадоваться находке – как тут же еще одна – неожиданно и странно. Когда в дверь позвонили полицейские, мне сразу стало не по себе. Они сообщили о смерти отца очень холодно и равнодушно, будто сами были уже трупами. Я заполнила необходимые бумажки и бросилась бежать, на мне были валенки и расстегнутая синтепоновая куртка. Сестра была в гостях у своего молодого человека, того самого, который на сегодня уже стал ее мужем. Туда я и принесла эту дурную весть. Глупая смерть, глупая и обидная. Больше ничего говорить об этом не буду, все и так понятно.

На мой выпускной пришла бы только сестра, она бы пришла обязательно! И ни в коем случае не опоздала и сделала бы все, что требовалась от нее, так как груз ответственности за мое воспитание лег на ее широкие плечи плотным ровным слоем в ту самую ночь, когда я принесла ей дурные вести. Но, скорее всего, она не гордилась бы мной, а взглянув в приоткрытый диплом, из которого торчал вкладыш с оценками, лишь сухо и уверенно сказала бы: «Могла бы и лучше».

Именно поэтому я аккуратно переместила свой выпускной в раздел «Несостоявшиеся события моей жизни». Там же оказались: музыкальная школа по классу фортепиано, пионерский лагерь, первый поцелуй с одноклассником под луной на крыше и маленькая противная собачка на тонких трясущихся лапках, одетая в человеческую одежду. Боже, какое уродство! Но еще несколько лет назад это была моя несбыточная мечта.

Все эти вещи и события не произошли в моей жизни по тем или иным причинам, искать которые нет никакого смысла. И даже если сейчас кто-нибудь возмутился бы и сказал, что, в отличие от выпускного и пионерского лагеря, собаку приобрести никогда не поздно, я ответила бы так: «Я ее уже не хочу!» Всему свое время, а время этих событий в моей жизни уже прошло, вернуть его никак не получится, а посему нет смысла хранить все это в разделе моего сознания под названием «Печаль и сожаления». Как только сие убеждение меня посетило, я незамедлительно выбрала самое укромное место в своем сознании, выкопала глубоченную яму и, проявив максимальную толерантность к собственному эго, со всеми положенными на то почестями похоронила свои неосуществившиеся желания, дабы более не испытывать каких-либо угрызений совести и сожалений. С того момента жить стало гораздо легче, и обида на весь мир за несправедливое отношение к себе покинула меня.

Таня не видела лица Вити, но ей казалось, что в этот момент оно вытянулось, словно тесто, медленно вытекающее из перевернутой кастрюли.

Весь следующий день Таня провела за тренировкой, как и наставлял худрук. Во все особенно сложные моменты девушка представляла, как он в замедленном действии поворачивается к ней и поднимает вверх указательный палец – это придавало сил и мужества. От заката до рассвета, с перерывом на диетический обед и стакан воды на ужин – Таня была собой вполне довольна, и настроение от этого взлетело под самые небеса.

– Сегодня я зашла только поздороваться, – сказала она Виктору, открывая коробку, стоящую у нее на пути.

Среди прочего барахла Таня заметила фото, вытащила его из коробки и положила рядом.

– Занята чем-то? – спросил он.

– Угу! У меня сегодня ударный день, все хорошо идет, не хочу прерываться, так что увидимся завтра. Ой, то есть услышимся, – исправилась она.

– Ладно, – погрустнел он.

В этот момент Таня впервые в жизни почувствовала некий груз ответственности за то, что она, возможно, не оказала Виктору должного внимания в этот день, и это чувство не покидало ее вплоть до следующего визита.

Таня снова наткнулась на открытую в прошлый раз коробку с барахлом и внимательно рассмотрела фото, лежавшее рядом: черно-белое, матовое, размер чуть меньше стандартного – десять на пятнадцать.

– На фото изображен человек, сидящий под деревом в меховой шапке-ушанке, армейских ботинках и достаточно толстой куртке. По обе стороны от его ног виден бордюр и газонная трава. На дереве имеется листва и, если внимательно присмотреться, как будто бы ягоды. Человек отвернулся в сторону и уткнулся в ствол, прикрыв лицо руками. Очень интересное фото, – поделилась она находкой с Виктором.

– И сейчас ты скажешь, что у тебя ощущение, словно уже видела это где-то, – усмехнулся он.

– Да! Ты опередил мои мысли, я точно это где-то видела. Я понимаю, что тебе смешно, но это чистая правда.

– Это паранойя, слыхала о таком? – продолжал собеседник, у которого было игривое настроение.

Таня села на пол и молча стала вытаскивать вещи из коробки одну за другой, прикрывая нос от пыли.

– Даже не представляю, где ты могла видеть мужика, сидевшего у дерева, это ведь такая редкость, как такое не запомнить.

Таня продолжала молчать, сидя на полу и скрестив ноги, ее глаза были опущены вниз, а лицо принимало все более обиженное и замкнутое выражение.

– Обиделась? Ну ладно тебе, просто иногда ты очень забавно рассуждаешь.

Таня закатила глаза и молча сделала гримасу в сторону двери Виктора.

Через несколько минут голос за стенкой снова заговорил:

– Ты будешь читать мне сегодня?

– Я уже читаю, ты что, не слышишь? – съязвила Таня, желая нарочно обидеть собеседника.

– Нет.

– Ну, тогда сам после прочтешь, я положу дневник тебе под дверь.

– Договорились.

После некоторой паузы Тане показалась, что она переборщила с издевками, и она стала подбирать слова, чтобы извиниться, это ведь не простой случай, когда можно так пошутить.

– А знаешь, – начал Виктор первым, – почему я не хотел говорить о себе? Совсем не потому, что стеснялся, я себя принимаю таким, каков есть, я нашел массу преимуществ своего положения и совсем не страдаю от своего недуга. Но мне не нравится то, как меня воспринимают окружающие люди – неполноценным. Я ненавижу жалость к себе, жалость – это самое отвратительное из всех свойственных человеку чувств, оно только мешает жить, заставляя человека болтаться в некоем пространстве между действительностью и воображаемой ситуацией, созданной сострадальцами, – ведь из жалости мне врут и лицемерят, думая, что я этого не вижу. А я «вижу» – вижу гораздо больше и яснее зрячих людей. А ты разговариваешь со мной без капли жалости и сострадания, мне нравится это, я чувствую себя хорошо.