Чарльз Гэвис - Стелла

– Дядя! Я пришла, чтобы изложить тебе конкурирующие претензии на ревень и клубничный джем. Одно сладкое и сочное на вкус, но несколько приторное; другое свежее и молодое, но несколько кислое…

– Боже мой! О чем ты говоришь? – воскликнул сбитый с толку художник, уставившись на нее.

– Ревень или варенье. Теперь, благородный римлянин, говори или умри! – воскликнула она с поднятой рукой, ее глаза плясали, губы раздвинулись от смеха.

Мистер Этеридж уставился на нее со всем восхищением художника в глазах.

– Ой! Пудинг,– сказал он, затем внезапно остановился и уставился куда-то за ее спину.

Стелла услышала шаги на пороге окна и, повернувшись, чтобы проследить за направлением взгляда дяди, увидела крепкую фигуру лорда Лейчестера, стоящего в окне.

Он был одет в костюм из коричневого вельвета, облегающие бриджи и чулки, в руке у него был хлыст, которым он преградил вход паре колли, огромному мастифу и скай-терьеру, последний лаял с яростным негодованием из-за того, что его держали снаружи.

Даже в момент удивления Стелла ощутила внезапный неохотный трепет восхищения изящной фигурой в облегающем бархате и красивым лицом с темными глазами, смотревшими на нее с серьезным, почтительным вниманием.

– Сидеть! – сказал он. – Вернись, Лисица!

Затем, когда они отступили, и большие собаки с терпеливым послушанием бросились на тропинку, он вошел в комнату.

– Прошу прощения, – сказал он, стоя перед Стеллой, склонив голову. – Я думал, мистер Этеридж один, иначе я не вошел бы так грубо.

Когда он говорил тоном самого почтительного уважения и гордого смирения Стелла, по-девичьи, заметила, что он даже не осмелился протянуть руку, и, конечно, самодовольная улыбка и уверенные манеры мистера Адельстона контрастировали в ее сознании с этим величественным, благородным смирением.

– Не извиняйтесь, это не имеет значения, – сказала она, чувствуя, что ее лицо покраснело, а глаза потупились.

– Правда? Я прощен, – и он протянул руку.

Стелла скрестила руки за спиной, когда он вошел, с инстинктивным желанием скрыть свои обнаженные руки в муке, но теперь она протянула руку на несколько дюймов и подняла ее с улыбкой.

– Я не могу, – сказала она.

Он посмотрел на белую руку, вылепленную так красиво, что скульптор вздохнул бы над ней в отчаянии от своей неспособности подражать ей, и все же протянул руку.

– Я не имею ничего против муки, – сказал он не так, как сказал бы мистер Адельстоун, а просто, естественно.

Стелла протянула ему один маленький конический пальчик, он взял его и подержал мгновение, глядя ей в глаза с улыбкой; затем он отпустил его, не сказав ни слова банального комплимента, но молча, и повернулся к мистеру Этериджу.

– Совершенно безнадежно просить вас простить меня за то, что я вас отрываю, я знаю, поэтому я не буду, – сказал он, и Стелла заметила, что в его голосе была откровенная искренность, почти мальчишеская, но полная уважения. Ей сразу показалось, что он знал и уважал старика с тех пор, как тот, Лейчестер, был мальчиком.

– Как поживаете, милорд? – сказал мистер Этеридж, протягивая ему свою длинную тонкую руку, но все еще как бы удерживая ее на своем любимом мольберте. – Выгуливаете собак? Они безопасны? Будь осторожна, Стелла!

Потому что Стелла стояла на коленях посреди них, подружившись с огромным мастифом, к большому ревнивому отвращению остальных, которые буквально толпились и толкались вокруг нее.

Лорд Лейчестер огляделся и на мгновение замолчал; его глаза были прикованы скорее к коленопреклоненной девушке, чем к собакам. Затем он вдруг сказал:

– Они полностью безопасны, – а затем добавил для Стеллы, – они абсолютно безопасны, мисс Этеридж.

Стелла повернула к нему лицо.

– Я не боюсь. Я бы так же быстро подумала о том, чтобы укусить их, как они мечтали бы укусить меня, не так ли? – и она положила огромную голову мастифа себе на колени, где она лежала, а его большие глаза жалобно смотрели на нее, когда он лизнул ее руку.

– Боже мой, как их много! – сказал мистер Этеридж, который любил собак – на холсте.

– Мне не следовало приводить их, – сказал лорд Лейчестер, – но они будут совершенно спокойны и не причинят вреда, уверяю вас.

– Мне все равно, если они не укусят мою племянницу, – сказал мистер Этеридж.

– Этого можно не опасаться, – тихо сказал он, – иначе я не позволил бы ей приближаться к ним. Пожалуйста, продолжайте свою работу, или я буду думать, что я вам мешаю.

Мистер Этеридж указал ему на стул.

– Не хотите ли присесть? – сказал он.

Лорд Лейчестер покачал головой.

– Я пришел попросить вас об одолжении, – сказал он.

Мистер Этеридж кивнул.

– Что это?

Лорд Лейчестер рассмеялся своим редким смехом.

– Я дрожу в своих ботинках, – сказал он. – Мой язык прилип ко рту от волнения…

Старый художник оглянулся на него, и его лицо расплылось в улыбке, когда его взгляд остановился на смелом, красивом лице и непринужденной грации говорившего.

– Да, вы выглядите чересчур напуганным, – сказал он. – Что это?

Было заметно, что, за исключением его первого приветствия, старик не дал ему преимущества своего титула; он знал его, когда Лейчестер был мальчиком, бегал туда-сюда из коттеджа, всегда сопровождаемый сворой собак и обычно совершал какие-то пакости.

– Я хочу, чтобы вы нарисовали для меня небольшую картину.

Старик застонал и твердо посмотрел на свою картину.

– Вы знаете поляну в лесу, открывающуюся напротив маленького острова. Я хочу, чтобы вы ее нарисовали.

– Мне очень жаль, – начал старик.

Лорд Лейчестер продолжал, мягко перебивая его:

– Вы видели ее в последнее время? – сказал он, и пока он говорил, Стелла вошла в комнату, увлекая за собой мастиффа, с горстью печенья, которое она взяла из шкафа. – Там очень красиво. Это самый красивый уголок на всей реке. Прямо от ручья он тянется зеленым, с молодыми весенними листьями, к небу над холмом. На открытом пространстве между деревьями первоцветы расстелили золотой ковер. Я видел, как два зимородка плыли по ручью, когда я стоял и смотрел этим утром, и, глядя, я подумал, как хорошо, как восхитительно вы бы изобразили это на холсте. Подумайте! Ярко-зеленый, золотой передний план, небо раннего лета, венчающее все, и отражающееся в реке, бегущей внизу.

Мистер Этеридж прервал свою работу и прислушался, и Стелла, склонившись над собакой, тоже прислушалась, опустив лицо, и удивилась, как художник мог стоять так твердо и упрямо.

Для нее этот голос звучал как сладчайшая музыка к какому-нибудь стихотворению. Она увидела картину, как он ее нарисовал, и в ее сердце музыка слов и голоса обрела гулкую гармонию.

Забыто было предостережение другого человека; напрасно оно было бы, если бы он повторил его в тот момент. Так же хорошо ассоциировать тьму зимней ночи с яркой радостью летнего утра, как думать о зле в связи с этим благородным лицом и музыкальным голосом.