Ната Лакомка - Жена палача

«Какая ты грешница, Виоль, – поругала я себя мысленно. Тебе надо думать о вечном, а ты думаешь о мужчинах! Вспомни, как страшно кончают жизнь те, кто думает о мужчинах, а не о спасении души».

Дверь хлопнула в очередной раз, и я не утерпела – снова посмотрела в сторону входа, хотя только что читала себе самой проповеди о благочестии.

Но вошел не палач, а мужчина, одетый в куртку с нашитым на груди вензелем, мешковатые штаны и грубые сапоги – по виду, слуга из богатого дома.

Он остановился, оглядывая прихожан, заметил фьера Сморрета и подошел к нему, сняв шапку и что-то прошептав ему на ухо.

– Прошу простить, – сказал нам Элайдж, и лицо его выразило неприкрытую досаду, – я должен вас покинуть, фьера Монжеро, фьера Капрет, форката Монжеро, – каждой из нас он поклонился очень учтиво, но на мне задержал взгляд и посмотрел особо. – Папашечка решил срочно обсудить какие-то важные дела. А с ним, как вы знаете, лучше не спорить, – он смягчил слова улыбкой.

– Конечно, конечно, – тётя Аликс ответила за всех. – Передавайте привет вашей матушке. Скажите, рецепт вишневого пирога, что она мне прислала, бесподобен!

– Непременно, – фьер Сморрет ещё раз раскланялся и покинул церковь, даже не приложившись к кресту.

– До сих пор бегает у своих папеньки и маменьки на посылках, как дрессированный пёсик, – сказала Лилиана насмешливо и тихо – так, что услышали только мы с тётей. – Будет бегать до седых волос, поверьте мне.

– Просто он – почтительный сын, – назидательно сказала тётя. – Не вижу ничего плохого в почтительности.

Лилиана фыркнула, но в это время вышел священник, и служба началась.

Я исповедалась, рассказав священнику, скрывавшемуся по ту сторону резной решетки, обо всех гадких поступках, что я совершила за неделю – слишком много думала о предстоящих зимних балах, радовалась взглядам мужчин, примерила розовую шляпку, хотя еще носила траур, ела конфеты с молочной начинкой в пятницу – не смогла отказаться, когда угостили, и осуждала сестру за то, что она стала слишком важной, чтобы поговорить со мной, как в детстве и юности.

Единственное, о чем я не нашла в себе сил признаться – это в своих снах о палаче. Правильнее было бы покаяться, потому что сны точно были не от благих мыслей, но я не смогла. Впервые за свою жизнь я не смогла довериться служителю Бога. Как будто можно что-то скрыть от небес!

Угрызения совести мучили меня всё сильнее, и к концу службы это заметила даже Лилиана.

– Ты побледнела, Виоль, – сказала она неодобрительно. – Немедленно пощипай щеки! Девушка на выданье должна быть румяной. Томность тут ни к чему, можешь мне поверить. Только в стихах мужчины любят белокурых и бесплотных фей, в жизни они предпочитают земную красоту.

Чтобы сделать ей приятно, я пощипала себя за скулы.

– Мама зря назвала тебя Виоль, – произнесла сестра, строго наблюдая за мной. – Так надо было назвать меня, а тебя – Лилианой.

– У Виоль глаза по цвету – совсем как фиалки, – заметила тётя. – Поэтому её и назвали Фиалкой.

– О, несомненно, цвет глаз всему причиной, – сестра передернула плечами. – Тогда замечательно, что нашей матушке не пришло в голову назвать меня Угольком.

– Ты не в настроении? – невинно осведомилась тётя. – Расстроил отъезд мужа?

Сестра вздохнула, принявшись обмахиваться платочком:

– Ах, тётя, вы же знаете, что сегодня у меня приглашено на чай полгорода. У меня все мысли о том, сколько понадобится пирожных, мороженого и сладких пирогов. Столько хлопот, когда хочешь выдать замуж младшую сестру…

Мы с тётей переглянулись, и она чуть заметно покачала головой, показывая, что не надо принимать упрёки Лилианы близко к сердцу.

– Ты права, дорогая, – сказала тётя участливо, – ты совсем забегалась со всеми этим и приёмами и похождениями в гости. Разреши я помогу тебе? Пройдёмся по лавкам и закажем всё, что тебе нужно.

Лилиана сразу повеселела, а мне стало совсем совестно.

Мой отец был аптекарем и когда умер, не оставил ничего, кроме долгов и трех детей. Тётя и дядя помогали нам всегда и очень щедро, и продолжали помогать теперь. Дядя пообещал мне хорошее приданое, и я совсем не понимала, зачем Лилиана продолжает принимать подарки от тёти. Неужели ее муж не смог бы оплатить пирожные и сладости к дамскому приёму?

– Это ведь не просто приём, – шепнула тётя мне на ухо. – Это приём для тебя. Поэтому вполне справедливо, что мы с Лилианой разделим расходы.

– Вы такая добрая, – только и смогла произнести я, а тётя весело подмигнула мне.

После утренней службы Лилиана собралась тут же идти за покупками, но я не пожелала составить ей и тёте компанию.

На душе у меня было неспокойно, и мне хотелось провести ещё полчаса в церкви – без свидетелей, в тишине, чтобы подумать, утешить сердце и утишить совесть.

– Мы вернемся за тобой на обратном пути, – пообещала тётя, целуя меня в лоб. – Будь здесь и никуда не уходи.

– Я вполне могу дойти до дома сама, – запротестовала я. – Прекрасно знаю дорогу.

– Юной форкате неприлично бродить по улицам одной, – осадила меня Лилиана. – Мы зайдем за тобой через полчаса.

Я пересела на скамейку в первом ряду, с краю, чтобы меня никто не побеспокоил, и раскрыла молитвослов на покаянных молитвах.

Постепенно церковь опустела, служки погасили свечи и опустили шторы, и я склонилась над молитвословом ниже, чтобы разобрать слова.

Прошло четверть часа, и полчаса, а тётя и Лилиана не возвращались. Но я совсем не тяготилась их отсутствием. Закрыв молитвослов и положив его на колени, я смотрела на разноцветные витражи, изображавшие чудеса ангелов, думала о покойных родителях, о брате, который переехал с семьей в другой город, о Лилиане, о предстоящем зимнем сезоне в столице. В моей жизни были печали, но будут и радости. Всё будет хорошо, надо только быть честной перед небесами и не совершать ошибок.

Шорох и тихие шаги заставили меня вздрогнуть и обернуться.

Из исповедальни вышла фьера Томазина Роджертис, я была представлена ей в доме сестры. Тогда фьера Томазина устроила мне почти допрос, расспрашивая, как я жила в доме родителей, чем занималась, какое образование получила и что умею. Разговаривала она со мной важно, немного свысока, и произвела впечатление уверенной и степенной дамы, но теперь выглядела совсем по-другому. Щеки ее горели, как будто она только что щипала себя за скулы, из прически выбились локоны, а сама фьера Томазина куталась в шарф, наброшенный на плечи, и покусывала губы, словно сдерживая улыбку.

Благородная фьера не заметила меня, торопливо прошла к выходу и выскользнула из церкви, не хлопнув дверью.

Я проводила госпожу Томазину взглядом, а потом снова принялась рассматривать витражи. Но теперь мои мысли кружились вокруг фьеры Роджерис. С чего это она так разволновалась? Неужели каялась с таким усердием?