Тахира Мафи - Вообрази меня

Я поворачиваюсь к маме.

– Почему Эммелина остается? – задаю я вопрос, сердито вытирая влажную щеку. – Если мне нужно ехать, почему мы не можем хотя бы поехать вме…

Я запинаюсь, когда замечаю ее.

Моя сестра, Эммелина, смотрит на меня из-за прикрытой двери. Она не должна быть здесь. Так мама сказала.

Эммелина должна быть на плавании, у нее урок.

Но она здесь, с ее влажных волос капает на пол, и она смотрит на меня в упор огромными как блюдца глазами. Она пытается что-то сказать, только я не могу уследить за движениями ее губ – слишком быстро. А потом, словно из ниоткуда, вдоль позвоночника пробегает электрический разряд, и я слышу ее голос, звенящий, странный…

Они врут.

ВРУТ.

УБЕЙ ВСЕХ

Я резко открываю глаза и не могу вздохнуть. Грудь сдавило, сердце колотится. Уорнер обнимает меня, шепчет что-то ласковое, успокаивающе поглаживает по руке.

По лицу текут слезы, и я смахиваю их трясущимися руками.

– Бесит, – шепчу я, ужасаясь, как дрожит мой голос. – Как же меня все это бесит. Бесит, что не проходит. Бесит, что оно со мной делает. Ненавижу !

Аарон прижимается щекой к моему плечу, его дыхание щекочет кожу.

– Так и меня бесит, – мягко признается он.

Я аккуратно поворачиваюсь в колыбели его объятий и утыкаюсь лбом в голый торс.

Не прошло и двух дней с тех пор, как мы сбежали из Океании. Как я убила свою мать. Как нашла то, что осталось от моей сестры, Эммелины. Всего два дня назад моя жизнь снова перевернулась с ног на голову.

Всего два дня, а мир вокруг нас уже в огне.

Это наша вторая ночь здесь, в Прибежище, месте сосредоточия повстанцев, возглавляемых Нурией – дочерью Касла – и ее женой, Сэм. Считается, что мы в безопасности. Считается, что мы отдохнем и перераспределим свои силы после того ада, что творился несколько недель, однако мое тело не желает успокаиваться. Мозг кипит, его атакуют. Я считала, что наплыв новых воспоминаний в конце концов иссякнет, но в последние сутки ощущаю особенно зверский удар, и, похоже, такие проблемы только у меня.

Эммелина наградила всех нас – всех детей главнокомандующих – воспоминаниями, что украли наши родители. Нам по очереди помогли осознать ту правду, которую глубоко зарыли наши родители, а затем всех вернули к нормальной жизни.

Всех, кроме меня.

Остальные смогли пойти дальше, смириться со своей историей, предать родителей и найти для этого объяснение. Мои мысли, напротив, все время запинаются. Кружатся. С другой стороны, я потеряла намного больше; да и вспомнить мне нужно намного больше. Даже Уорнеру – Аарону – не приходится столь радикально переосмысливать свою жизнь.

Меня это начинает пугать.

Мое прошлое прямо сейчас переписывают, бесчисленные абзацы моей истории вымарывают и наспех правят. Старые и новые картинки – воспоминания – наслаиваются друг на друга, пока струятся чернила, вскрывая события, превращая их во что-то новое, что-то непостижимое. Временами мои мысли словно заменяют будоражащие галлюцинации, их лавина столь беспощадна, что, боюсь, нанесенный ей вред непоправим.

Ведь что-то меняется.

Каждое новое воспоминание крушит меня эмоционально, заново упорядочивает мой мозг. Я ощущаю эту боль короткими вспышками – болезненность, тошнота, дезориентация, – но до сих пор я не хотела копаться в этом слишком глубоко. Не хотела вглядываться слишком пристально. Правда в том, что я не хотела верить собственным страхам. Истинная же правда в том, что я – как проколотая шина. И каждый впрыск воздуха надувает и сдувает меня одновременно.

Я забываю.

– Элла?

Ужас бурлит, выплескивается через распахнутые глаза. Я не сразу вспоминаю, что меня зовут ДжульеттаЭлла. И каждый раз это «не сразу» еще больше затягивается.

Вот-вот начнется истерика…

но я ее гашу.

– Да, – произношу я, с силой заполняя воздухом легкие. – Да.

УорнерАарон напрягается.

– Любовь моя, что такое?

– Ничего страшного, – обманываю я.

Сердце колотится, быстро, слишком быстро. Я не знаю, зачем вру. Бесполезная попытка; он чувствует все то же, что и я. Надо просто ему рассказать. Не знаю, почему не рассказываю.Знаю, почему не рассказываю.

Я выжидаю.

Выжидаю, вдруг пройдет, вдруг провалы в моей памяти – всего лишь небольшие сбои в системе, которые можно восстановить. Произнести такое вслух – значит, оживить эти мысли, а время пока не пришло, рано поддаваться этому страху. В конце концов, лишь один день минул с тех пор, как все началось. До меня только вчера дошло: творится что-то поистине неладное.

До меня дошло, потому что я совершила ошибку.

И не одну.

Мы сидели на улице, вглядывались в звезды. Не припоминаю, что когда-либо видела такие звезды – четкие, яркие. Было поздно, так поздно, что из ночи зарождалось утро, а от видов захватывало дух. Я мерзла. Какой-то храбрый ветерок пробрался сквозь раскинувшиеся вокруг заросли, наполнив воздух размеренным гулом. Я объелась тортом. Уорнер пах чем-то сладким, чем-то распутным. И я опьянела от радости.

Я не хочу ждать , сказал он, взяв мою руку. Сжав ее. Давай не будем ждать.

Я удивленно моргнула, подняв взгляд. Чего ?

Чего?

Чего?

Как я могла забыть, что случилось несколько часов назад?

Как я могла забыть ту секунду, когда он попросил выйти за него?

Произошел сбой. Похоже на сбой. Там, где хранились воспоминания, вдруг возникла дыра, полость, которая была свободна, пока ее насильно не заполнили.

Я пришла в себя, вспомнила. Уорнер засмеялся.

Мне же смеяться не хотелось.

Я забыла, как зовут дочь Касла. Я забыла, как мы приземлились в Прибежище. Я забыла, на целых две минуты, как я вообще сбежала из Океании. Впрочем, такие ошибки длились недолго; да, задержки, но вроде как естественного характера. Я ощущала лишь смущение, пока мой мозг отбивал удары, неуверенность, пока вновь всплывали воспоминания, размокшие и невнятные. И решила, что просто устала. Просто перегрузка. Я не понимала, насколько все серьезно, пока, сидя под звездами, не забыла, что обещала провести остаток жизни с этим человеком.

Унижение.

Унижение столь острое, что, испытай я его во всю мощь, сгорела бы дотла. К лицу снова прилила кровь, и мне стало легче от того, что Уорнер не видит в темноте.

Аарон , не Уорнер.

Аарон.

– Даже не знаю, то ли ты боишься, то ли смутилась, – произносит он, потом медленно выдыхает, и этот звук немного похож на смех. – Ты беспокоишься о Кенджи? Об остальных?

Всем сердцем хватаюсь за эту полуправду.

– Конечно, – признаюсь я. – О Кенджи . О Джеймсе. Об Адаме.

Кенджи с раннего утра валяется больной в кровати. Я бросаю украдкой взгляд на льющийся из окна косой лунный свет, и до меня доходит, что уже глубоко за полночь, а значит, формально, Кенджи стало плохо еще вчера утром.