Ирина Дудина - Нежные и надломленные

А как велика у вас вера в свою непогрешимость и возвышенное положение над другими в силу вашего выдающегося ума! Знаешь, Ася, Зоя моя Игнатьевна как любит говорить: «Самая глупая женщина умнее самого умного мужчины!», – вот как она говорит!

Ася как-то странно на меня посмотрела и страшная догадка о том, что и Ася так думает, пронзила меня.

–Она порушила мою судьбу, сейчас она вставными челюстями поедает судьбы своих внуков!

–Ну а ты, ты чего не защищаешь своих детей от неё? Надо было в юности от неё отделяться.

–Если бы было всё так просто. О, как мечтала я отпасть от неё! Я уходила, жила неделями у подруг, потом снимала комнату. И мать каждый раз обманывала меня. Она плакалась мне о своих болезнях, о невозможности жить «в таком больном состоянии», с такими «адскими болями». Рассказы её о её болезнях и скорой смерти щемили моё сердце, которое всё было устремлено эгоистично и радостно к поиску самой себя, своих друзей, своего мужа. Я всё бросала и возвращалась в гнездо «ухаживать за больной матерью», страждущей от «адских болей». Она всегда умирать собиралась, каждый год. То у неё радикулит был, и она ползала, согнувшись, плакала от боли и от страха смерти. Голова у неё часто болела. И вот она обкутывала голову платком, и была ужасно похожа на Вольтера, помнишь, такая скульптура есть в Эрмитаже, где Вольтер с повязкой на голове и с сарказмом в улыбке издевается над Богом и порождает из себя ужасы французской революции? Её любимой поговоркой было: «Жила – не жила, и сдохнуть не жалко!». И как Вольтер в Бога она не верила. «Нет там никого!», – так говорила она. И вот это уже 20 лет длится, её «адские боли», и в основе там нет смертельных болезней, одна истерия. Я от человеколюбия возвращалась, Зоя Игнатьевна злорадостно принимала возвращение меня к ней, «возвращение своей блудной дочери», как она говорила, и начиналось всё по новой, весь ад истерии маменькиной.

–А я, я вот отпала от матери. Хотя она у меня без истерии. Деловая она, больше всего на свете науку свою любит… Ну и что… Где счастье? Где муж? Где детки! – отвечала мне Ася.

Я остолбенело смотрела на Асю. Противоположный факт её биографии и одинаковые последствия в виде разбитой жизни и одиночества изумляли меня. Мы перешли в серую комнату-офис и осели на икеевский диван.

–Нет, Анюта, я всё же не понимаю, почему ты не разъехалась с ней? – говорит Аська, нервно докуривая десятую папироску, стряхивая пепел в крупный могильный курган хабариков в пепельнице отца её.

–Но погляди, как было дело! Маменька то у меня необыкновенная! Выдающаяся по своему одиночеству, своему воплю в мир, своей неустроенности. Все маменьки улучшали свою жизнь и жизнь детей изо всех сил. Моя же ухудшала изо всех сил всеми способами, изо всех сил усмиряла плоть свою, живя в безмужичии всю жизнь, доведя до высшей степени аскезу. Так боящаяся и не любящая жизнь вокруг, что даже и одежду себе десятилетиями не покупала, до дыр занашивая. Корочкой любящая питаться и меня питать как мышь. Она десять лет без белья спала на голом матрасе, так как решила, что вот-вот умрёт, и что зачем тогда бельё стирать лишний раз. Но не пост это был, не аскеза, не уход от мира ради царства небесного. А ради какого-то иного царства. Невысказанного.

А разъехаться… Куда там разъехаться из однокомнатной квартиры, в которой мы жили с ней до моих двадцати двух годов…Я ведь как в хрущёвке оказалась? Я выменяла однокомнатную квартиру, где мы с мамашей дышали ноздря в ноздрю, на эту трёшку хрущёвскую. Дальше я нашла обмен и на эту хрущёвку. Матери – однокомнатная в пригороде, мне комната в коммуналке. И мать сверкнула глазом и сказала, что никуда из хрущёвки не уедет, только через суд. А в суде она всем расскажет, что я сумасшедшая и лишит меня родительских прав. Ну и тыды, тыды.

–Бедная ты, бедная…

Мы у Антонины. Антонина очень любит потчевать нас. Мне всегда неудобно принимать её горячее гостеприимство. Она всегда рассказывает о своих финансовых трудностях, о том, как голодает, ибо до пенсии ей не дотянуть, а потом вдруг бежит на кухню, варит нам каждой аж по две сардельки, да ещё и что-нибудь необычно вкусное выставляет. И мы отказываемся, но она настойчиво предлагает, заставляет, и мы едим сардельки, чувствуя муку, что объедаем бедного человека, и пьём чай. Ибо очень вкусно.

-Ну, всё же, расскажи нам про Фокина, как вы любили друг друга. Про Фокина своего, он же такой красавчик, богач, на серебряном опеле! – всё пытают меня мои подружки.

–Появился он в моей жизни вот как, – я удобно располагаюсь на барочно-порочном диванчике Антонины. Мои подруги навостряют ушки, чтобы испить мою историю. – В очереди я сидела за деньгами, и он там же сидел. Я тогда предпринимателем была. У меня был Никита, после того как Лесин исчез с концами на Алтае где-то. Мне всё кажется, что погиб он. Сон мне был… Я была одинокая мать, положившая крест на своей жизни. И вот мы рядом с Фокиным оказались в очереди в коридоре длинном, на диване одном. Он был кудрявый блондин в золотом пенсне, в белых льняных брюках, в льняной рубашке белой, очень похожий на «Валеру» – персонажа из «Неуловимых мстителей». И началось. Этот принц влюбился в меня, стал звонить ежедневно, розы дарить, на серебристом опеле поджидать. Я же чувствовала себя овцой павшей и убитой, не достойной такого молодого красавчика, как он. Я стражду от заниженной самооценки.

–И я стражду, – говорит Ася.

Антонина Ласько смотрит на нас надменно. Она-то не страждет от заниженной самооценки как красивая пышная женщина, много-много любившая в жизни. Хотя если посмотреть на неё как на выдающегося народного дизайнера – то уж точно страдает. Ей бы не торгашкой работать, а на фабрику модельером пойти б…

–И вот между нами началась страсть. И я пыталась уйти от него, и мы не могли оторваться друг от друга. Он рыдал на моем плече, и оно всё было в его слезах. Честное слово, я могу жилетку свою пёстренькую показать! Он, пока я была беременная, сначала обещал мне горы золотые, потом задумался, говорит: «Ты слишком много прав будешь иметь», и ничего не сделал. Не расписался, не подарил квартиру, хотя деньги у него были, не смог любить сына своего так, как должен был бы любить.

–Какой негодяй! Бедная ты наша! – запричитали женщины.

Но не в стиле нашего женского клуба было горевать и патлы рвать на башке. Я вспомнила смешную историю, как Фокин меня обуздывал и отлавливал в своём космическом слепом желании скреститься со мной судьбой и кровью.

(из воспоминаний о нашем романе с Фокиным)

Одиннадцать вечера. Телефонный звонок. Он звонит.

–Я завтра приеду к тебе в 5 утра. Ты готовься. Жди. И главное – чтобы никаких зарослей черёмухи душистой. Чтобы ноги были гладко выбриты. И все остальные места – тоже. Чтобы ни одного волоска не осталось. Если найду – сильно обижусь. Ты же знаешь.