Екатерина Оленева - Призрачная любовь

Наградой птице будет темнота.

— Я боюсь темноты, — медленно, словно в трансе, проговорила Лена, видя перед собой не Мишу, а того, другого, что был похож на сорванный цветок. Или на разбившуюся птицу? Призрака, который задал ей вопрос в то мгновение, когда она только стояла на пороге новых дверей. — Я так боюсь темноты.

Миша снова обнял её, теперь ласково, почти нежно:

— Не бойся. Я же с тобой.

И, уткнувшись ему в плечо, Лена горько заплакала.

Она оплакивала свою невозможную убийственную любовь к существу, которого боль, кровь и блуд влекли гораздо сильнее, чем она. Того, кто, сгорая, получал наслаждения от огненных яростных поцелуев пламени. Лунный принц, с отравленной наваждениями душой. Что, что могла сделать она, чтобы изменить его горькую, и, несомненно, страшную участь?

И то, что Миша так бескорыстно тратил на неё свою душу, и, может быть, любил её той же горькой и безнадежной любовью, что и она Адама, делало мир ещё горше и печальнее.

— Спасибо тебе, — шепнула Лена. — За все

— Не благодари меня, — выдохнул Мишка с горечью.

Лена не могла отдать ему душу. Потому что от души у неё остались жалкие лоскутки. И принадлежали эти лоскутку другому. Но она могла дать и взять то, что сейчас казалось необходимым. Им обоим.

Его теплые губы и горячие руки словно вливали в неё утраченную жизненную силу, потерянное тепло. Горячая волна с силой захлестнула, прижимая к его широкой, такой надежной и нежной груди. И она, поломанная, потерянная, сломленная, отогревалась и отдыхала в сильных, беспощадных объятиях.

Мишка понимал, что нужно ей. И был слишком мужчиной, чтобы отказаться от женских губ, волос, рук, глаз. Он эгоистично и жадно сминал хрупкую, как лепестки орхидеи, плоть, жадно выпивая глухие гортанные стоны, срывающиеся с бледных, искусанных, покрытых солью, губ. Почти наслаждался, до хруста сжимая тонкие девичьи кисти в своих руках. Он владел её грубо. Без сожалений. Без ложной нежности. Жадно. Горячо. Глубоко. Почти яростно. Получая наслаждения и щедро отдавая его взамен.

Люби, кого хочешь, глупая девочка, но сегодня, сейчас, ты будешь принадлежать ему! И пусть жизнь вернется в твои глаза и в твое тело. Пусть горячее дыхание страсти согреет озябшие руки. Когда это потерянное голодное выражение исчезнет из твоих глаз, можешь возвращаться к своим мечтам об этом бледном подобии мужчины. Грезить о его поцелуях. Но, сходясь по ночам, в том, Верхнем Мире, с другими мужчинами, ты будешь искать того, что дал тебе не твой лунный принц.

А обычный мужик.

Лена не сопротивлялась. Потому что Мишка был прав. Во всем. Это было ей необходимо.

У колен колыхались зеленые воды мертвой воды. На небе не было звезд. И впереди у них не было совместного будущего.

— Значит, все-таки ты вернешься к нему? — спросил Мишка, отстраняясь, и заглядывая девушке в лицо.

— Если смогу, вернусь. — Не стала отрицать Лена. — Давай больше не будем говорить об этом, ладно?

— Ладно. Давай возвращаться. Время выходит. Его почти не осталось. А мне многое нужно рассказать тебе.

Дорога назад была почти скучной, так как не таила никаких неожиданностей. Оставшаяся за спиной Башня не излучала угроз.

И Адама рядом не было.

Все застыло.

Мишка рассказывал об общем замысле, по которому в благодарность за то, что ей позволят вернуться, Лена должна будет закрыть портал и на протяжении жизни следить за тем, чтобы никто вновь, по неосторожности или умыслу, его не открыл. Человеческий век, — достаточный срок для того, чтобы Зло успело уснуть.

Лена покорно брела вперед. Она всегда была послушной "хорошей" девочкой. Она сделает все, как надо. Только вот не хотелось ей возвращаться. Совсем. Скучный мир, сотканный из каменных кирпичей и ненужных устремлений, в котором осколки красоты сохранились лишь чудом, и в таком маленьком количестве. Если бы не мать, оставлять которую было, наверное, подло, Лена предпочла бы неизвестность и движение вперед. Жизнь ей представлялась приговором, долгом. Сроком заключения, которое она должна была отбыть.

Без приключений, миновав кладбище у подножий скалы, за которой лежали своды черной пещеры с огненными камнями, друзья вышли на свет. Ослепительный, холодный свет, почти непереносимый после вечных зеленых сумерков. Свежий ледяной воздух бодрил после затхлости подземелий.

Снег отливал синевой. Босые Ленины ноги стояли на ледяном насте. Тело, прикрытое тонкой, всю в прорехах, материей, не мерзло. И волосы ослепительным, живым золотом сияли среди серости мертвого царства.

Три фигуры приветствовали их.

Ворон, Кошка, Морена.

Волосы Смерти, черные и свободные, лежали на плечах. И Лена поняла, что они теперь похожи. Белое и Черное. Одинаково свободные, одинокие и ни к чему не привязанные.

Не имеют значения дороги, по которым шел или пойдешь. Ни имеют значения ни добро, ни зло. Ничего нет. Только умиротворяющий холод и покой. Тишина. И красота мира лежит перед тобой, как на ладони. Ты можешь смотреть на все, на что пожелаешь. Без боли. Без сожаления. Без радости. Тебя не посетит желание взять и овладеть. Желание, уничтожающее себя и других. Не отделимое от человеческой сути, желание.

Ибо только тот, кто не имеет желаний, в ком чувства больше не кипят, по настоящему свободен. Для живых состояние это недостижимо. Потому что мир смертных, это мир несовершенства.

Над ними всеми раскинулась синь. Непередаваемая словами, — высокая, холодная и чистая.

Безумной и безжизненной мудростью светились черные глаза Морены.

— Вот мы и снова встретились, — пронеслось в воздухе. — Я повторяю тебе мое предложение о службе. Ты можешь остаться здесь, и не перед чем больше не нести ответственности. Ты станешь всесильной и холодной. В моих чертогах ты забудешь любую боль.

"Недаром холод, — лучший анальгетик. Потеря чувствительности означает потерю боли", — подумала Лена.

— Ты будешь подчиняться лишь мне одной. Ни ход времени, ни вечная борьба стихий и богов тебя более не коснутся.

На краткий миг Лена почувствовала искушение дать согласие. Она отлично помнила чувство покоя и уверенности, что владели ей в Стране Волшебных Холмов. Чувство всевластия. Ибо никто из существ, населяющих Миры, не мог причинять вреда ей, невидимой вестнице Смерти. Это было восхитительным. Быть ножом, которым отрезал. Проводил линию. Ровную, тонкую, невидимую линию. Но спорить с ней не могли даже боги. Любые. Злые или добрые, старые или новые, сочувствующие или безразличные.

Все они отступали перед безумным пустым и мудрым ликом Морены-Смерти:

"Стать тем, что никому не мило

О! Стать как лет.

Ни зная, ни того, что было

Ни что придет.

Забыть, как сердце раскололось

И вновь срослось.