Владимир Витвицкий - Книга сновидений

Он ждал Тень Ангела, но острие его тяжелого копья еще смотрело в небо.

Тень Ангела, как когда-то и сам Ангел, почувствовала спиною тревожащий взгляд. Но испугалась ли она? Возможен ли страх в том, кто неизвестно, как и когда появился, и непонятно, когда и как исчезнет, кто живет почти что вечно, или всего лишь миг? Наверное, нет — ведь Тени, кроме себя самой, нечего терять. Чего, тогда, бояться? И Тень, прервав полет, твердою рукой направила коня навстречу своему врагу, спокойному в ожидании боя.

Никто ничего не видел. Жители Города Мертвых, города, приговоренного временем к сносу, были обычны, невозмутимы, и в основном уже спали, лишь только Сказочник наблюдал за этим совмещением. Он подозревал внутреннюю суть Тураверта, неожиданного для него самого, но только для Тени незваного гостя, и поэтому его не пугал внешний, каменный монументализм демона-убийцы. Но и устремления Тени не были тайной для него. Он видел, как Тень, сменив тревожную неторопливость и снова предоставив коню свободу, мчится теперь освещенными широкими улицами, а не темноватыми дворами, в парк. К той самой аллее, к сужению пространства, к началу времен.

— Идущие на смерть приветствуют тебя! — такими криками подбадривали себя безымянные солдаты ушедших великих империй. Но крик такой не нужен здесь, здесь уместней тишина.

— Посмотри, столько людей, и никто из них не знает, что происходит, — примерно такие слова когда-то услышал Сказочник от своей Любви, в бесконечно длинный момент расставания. Но и эти слова здесь неуместны и уже канули в Лету. Подчиненные лишь памяти, они растворились в воздушной пустоте. Этот ветер, который унес эти звуки, где он сейчас гуляет? Позабыв не только место расставания, но и места встреч.

Но — шевельнулся в седле бродячий демон Тураверт, он увидел — Тень Ангела появилась на другом конце аллеи. И Тураверт, и Тень, недолго изучив друг друга взглядами, опустили копья. Навстречу, и одновременно пришпорили коней…

А чуть позже, в мгновенной вспышке неяркого, но сильного огня, исчез длинный обломок спиралью перекрученного рога. Исчез без следа, не оставив раздосадованной науке даже намека на зацепку, ни едкого запаха, ни легкого дыма, ни черной сажи. И лишь только невидимые, но зафиксированные приборами в это мгновение волны, безвредные для исследователей, но губительные для призраков, брызнули во все стороны из городского центра, с середины аллеи и, достигнув границ Города Мертвых, уничтожили его и его немногочисленных обитателей, и ту необязательную тайну, которую он хранил в себе и в своем названии все это время.

20. Послесловие.

Сказочнику приснился сон, будто он был в гостях у Поэта. Не видя его самого, лишь ощущая его присутствие, только обозначенность. Но обозначенность вполне определенную, даже точную. Поэт там был, даже что-то говорил, но находился вне необходимого Сказочнику поля зрения. Вероятно, стоял за спиной? Ненадолго вышел? Тускловатый, даже сероватый свет заполнил дом Поэта, лишь слегка намечая различие содержаний — неяркого внутреннего света и внешней осенней темноты.

А Сказочник сосредоточен — он укладывает длинные стеариновые свечи в картонную коробку. Свечей много, они новые, рассыпаны на столе, у компьютера, отливают стеарином в тусклом свете, и по длине как раз помещаются в высокую коробку. И Сказочник старательно укладывает их в эту коробку, а они удобно ложатся внутрь, заполняя ее аккуратными рядами.

Скоро зима, он готовится к зиме.

А за спиной движение — девушка, в жизни курящая как паровоз, от этого и от простуды кашляющая как ломовая лошадь, и через каждые пять слов ругающаяся матом, но легкая в движениях уселась на диван, обязательно скрестив или поджав под себя джинсовые ноги. Движением таким нарушая точный счет полезных зимою свечей, вызывая желание обернуться и восхититься женственностью позы и загадочностью еще неразведанного тела, и это не смотря на запах табака, кашель, несложный и уже привычный в ее исполнении мат.

— А когда у вас начинается отопительный сезон? — задаст она вопрос, и что удивительно — пока что не низковатым, не никотиновым голосом. Оттуда, из джинсами обтянутой стройности ног и одетого своего очарования, из тусклого, сероватого света. А возможно — из сигаретного дыма. Не ругнувшись — потому что во сне.

— Когда? — переспросит Сказочник, не оборачиваясь, но представляя ее спокойную, слегка волнующую позу. — Когда отопление включат.

На ногах ее белые носки, но в сероватом свете за чистоту их ручаться невозможно. Но, не ручаясь, произнеся в уме слово "носки" и отгоняя "телячьи нежности" — "носочки", все же хочется, оторвавшись от на зиму заготавливаемых свечей, прикоснуться к ним, подержаться, почувствовать рукой чужую теплоту.

Но эта теплота, она сама по себе.

"Этот твой"…", какой-то он не привлекательный, обычный" — поделится она своими впечатлениями о Сказочнике с Поэтом, вероятно отвечая на его назойливый вопрос.

— Не расстраивайся, — на прощание утешит Сказочника Поэт, провожая его до двери. — Анька неплохая девчонка, спит со всеми моими новыми друзьями.

Сказочник что-то ответит, но усилия в надевании ботинок в тесном коридоре сотрут из памяти слова. Тем более коробка, полная свечей, и уличная темнота. За спиной остался… даже не дом Поэта, а скорее его ощущение, не собственно комната, жилье, а послесловие места.

В уличной темноте опасность — большеголовые овчарки, стаями рыская по темным улицам, выискивают на них запоздалых прохожих. Ноябрь, нет снега, есть только его желание, хотение зимы, и поэтому черные спины овчарок трудно различимы на фоне ночного асфальта.

Но летом было еще страшнее — сезонные охотники кштарии, или кшатрии, кто как их, ужасаясь, называет, сбиваясь в азартные артели, нападали на прохожих, при этом страшно вращая навыкате глазами, белея белками и чернея зрачками, и громко клацая разведенными в разные стороны клыками. Но этой ночью их нет — потому что ноябрь, и они, то ли обросши длинным мехом, уже разбрелись по берлогам и завалились в зимнюю спячку, то ли вырастив узкие утиные крылья, давно улетели в южные страны, в Индию или в Китай.

Идя по опасной случайностью улице, Сказочник проснулся, удивляясь сну. А в проеме двери — свет к зиме убывающего дня, на стенах предположение солнечной подсветки, желтовато-оранжевый отсвет, шерсть на лапах и брюхе большеголовых овчарок, маскирующая их днем.

Синего! Синего! Синего! Синего! СИ-НЕ-ГО! — зазвучало в еще несвободной от интересного сна голове.

И точно — в небе, за окном, размытость быстрых облаков на фоне бледной синевы. И желание снега, хотение зимы, и одновременно — еще живое воспоминание о предположении чужого тепла в послесловии места.