Владимир Витвицкий - Книга сновидений

Герой погиб, недавно и нормально, как солдат — в бою, пролился кровью на чеченскую землю, не сдался и не отступил. Ему повезло, его пробила вражеская пуля, он рухнул, как дикая утка — на взлете, полный жизни и сил, в начале движения. И хоронили его как солдата — потому что повезло. А мог бы сдохнуть в плену, в яме или подвале, не выдержав издевательств или просто с перерезанным горлом. Ему повезло, но немец, и эти аргентинцы, и итальянцы, не говоря уж о бультерьере Зеедорфе, пожали плечами и усмехнулись глазами — этот парень не был героем для них, героями для них были повстанцы-чечены.

Однако — как я играл в футбол! Во сне, и этот футбол, и этот сон, он был прекрасен…

Такой вот сон приснился сказочнику в далеком и зимнем, заснеженном городе. Герои и тени, снег и футбол, горячая кровь на дикой траве и черный морозный воздух — все это смешалось в его голове, и он, живя неспешной тенью среди неглавных и нестрашных для него событий, все же решился предложить тени Ангела, а возможно — тени давнего себя, отправиться в Город Мертвых.

Однако книга эта — песня жизни, а не смерти, и сказочник, не соглашаясь, но понимая название и помня о Белой Калитве, попытался… переименовать Город Мертвых в Город Теней? А возможно, в Город Карандашных Рисунков, Быстрых Штрихов, стираемых суровой Резинкой Жизни, но не расплывающихся в Нежной Воде? Штрихов, ведущих в никуда.

Тень и только тень, случайный штрих неслучайно исписанного вдали карандаша, без тела и вопросов, без поиска каменных ответов, только она сможет справиться с таким путешествием — поэтому-то сказочник и повстречался с ней, с тенью ангела, или с тенью самого себя, или придумал ее, или свой карандашный образ, полузабытый силуэт.

И еще желание — появиться там хотя бы случайно, хотя бы в мыслях — если не получается во снах. Тайно и ненадолго, тенью безучастного и, как хотелось бы, равнодушного прохожего послоняться по улицам и лицам города солнечных лучей и карандашных теней, скользнуть по взглядам и движениям многих и неважных прохожих, не знающих, даже не подозревающих о тени, еще одной, лишней, миллион первой, и от этого незаметной в их белом и солнечном городе.

И в результате, в момент протяжности — между мгновением и вечностью, во время смешения белого снега и черного воздуха, тихого падения и неподвижной темноты, Тень Ангела обязательно появится в Городе Мертвых — ведь только она может жить в этом моменте, потому что сама она — миг, блик, тень вспышки волнением или удивлением, или раздражением сверкнувшего в черном космосе взгляда.

Но какой она появится там?

Возможно она, эта тень, чернеющим сгустком спокойного внешне всадника, в надежных латах и на могучем коне, причем рысью, а никак не галопом промчится — но не очень быстро, по безлюдным улицам ночью или в предутреннем тумане? Всадник спокоен, но взгляд его жив. Там, внутри живет воспоминание, и он рад ночи и туману — они не просто его друзья, а соучастники. А конь подрагивает кожей — в нем сдерживаемое всадником движение и незнакомое ему, коню, место. На бархатной шкуре — блики горящих в ночи фонарей и тени высоких деревьев, а если в тумане — то просто белесые пятна.

А может черная тень упадет из черного неба? А если из серого, то серая? Пробив стремительным полетом облака. Сверху льдистые, они открыты свету высокой и белой Луны, а снизу мягкие и мутные, они обязательны — как граница, необходимая замкнутость пространства. Гулкий звук и тяжкий скрип — то тяжелая тень Ангела, на этот раз серая, ударила о кровельную жесть. Если ночь — то вокруг мокрые блестящие крыши, а если туман — то в нем слепые фонари, сном или мыслью сказочника очерченный для жизни Тени город.

Но, скорее всего, она появится в нем, мертвом для сказочника, но любопытном для нее городе, в виде случайного прохожего, не занятого ничем, или проезжего, коротающего прогулкой время остановки — в образе неприметного шпика, праздного туриста.

Неважно как, неважно где: черным ли всадником на пустынных ночных улицах, быстрой ли стрекозой в сыром тумане, или незаметным прохожим на солнечной стороне или в тени каштанов, но она обязательно должна столкнуться, или даже — отыскать не только тень Сказочника — что, в общем-то, вероятно, но и тень его Любви. А, узнав ее в толпе, Тень узнает и цвет ее волос.

5. Навигатор 1.

Точки над "Ё" — это снаружи замкнутый замок, это лязгнувшая вагонная щеколда. Не двоеточие и не многоточие, это стена без выси и конца, ограничение не всегда, но видимой Вселенной.

— Есть ли у вас пробка от водки? — выйдя из магазина и стоя на мокром, сером асфальте, спросишь ты двух мужиков, мимо идущих прохожих. Спросишь, надеясь на случайность — помог же тебе тот хмурый, когда ты купил четыре стакана? Донес, не расплескал и не отпил. Мир полон случайных и от этого добрых людей.

— Есть, — серьезно ответит тебе один из них и протянет пластмассовую пробку, вынув ее из кармана. От чекушки, и не важно, что пробок таких не выпускают давно, и что пойло закручивается удобной закруткой, теперь. А пойло, оно не нужно тебе.

— Будем завтра идти мимо, отдай.

— Конечно, — возможно, даже молча кивнешь ты, понимая, что эта пластмаска важна им — но не сейчас, а в вообще, а тебе — надо.

"А кто эти двое?" — вдруг в тревоге остановишься ты, а если стоял, то не двинешься с места. В сером дне, глядя им в след, сжимая теплую пробку в руке, еще не понимая, не подозревая, что это не день сер, а сон бесцветен, что медленный облачный рассвет похож на просыпание

Но есть уже и подозрение — иначе ты бы не остановился и не смотрел им в след, что эти двое — твое будущее? Что это ты сам, говорящий сам с собой? Или, о ужас — уже настоящее? Или, о хаос — недавнее прошлое? Что ты, задающий вопросы и с пробкой в руке — ты в прошлом, такой, а с пробкой в кармане — в сейчас или в завтра, или в всегда, и что чекушечная пробка — связь твоих времен.

И тут ты вспомнишь взгляд, но не тот, каким смотрели на тебя идущие мимо и выручившие пробкой, и даже не тот, что был как выкрик стремительно летящей птицы, как блеск холодного ножа — скользящего навстречу живой плоти, готового, вот-вот, напиться теплой крови.

А может, не напьется?

Все может быть, но этот взгляд похож на кованые гвозди. Они черны и холодны, они не обжигают, но только что, совсем еще недавно, они горели малиновым цветом. На кузне, в горне, в пристройке к чему-то большому, и там что-то дышит внутри.

Ты держишь их на ладони и, с удивлением и восторгом находясь в изменчивом пространстве детства, чувствуешь их неровные грани. Пахнет теплым днем, жаром в кузне, горячим металлом, лошадьми и людьми, и свободным ветром из степи — оттуда, где ты видел ковыль. Там иногда летают фазаны, неожиданно, быстро, низко, но при этом как-то медленно и важно пронося мимо тебя свои длинные-длинные хвосты и беспокойные куриные взгляды. Ветер гуляет по кузне — где люди и жар, и рядом — где кони и дети, а в твоей мягкой и маленькой ладони — кованые гвозди, а там внутри — гнутые в огне подковы, и ты чувствуешь грани и видишь огонь.