Гейл Форман - Куда она ушла

– Не совсем. Панкам вход запрещён. Разве ты не видел предупреждение на навесе над входом? Я удивлена, что тебя не арестовали, едва ты ступил в фойе.

Я понимаю, что Миа пытается ответить на мою плохую шутку одной из своих, и часть меня благодарна за это и за возможность видеть проблеск её прежнего чувства юмора. А другая, грубая, часть хочет припомнить ей все концерты камерной музыки, струнные квартеты и сольные концерты, на которых я в своё время досиживал до самого конца. Из-за неё. С ней.

– Как ты узнала, что я здесь? – спрашиваю я.

– Шутишь? Адам Уайлд в Занкель Холле [7]. В антракте все рабочие сцены судачили об этом. Видимо, в Карнеги Холле работает много фанатов Shooting Star.

– Я думал, что сохраняю инкогнито, – говорю я. Обращаясь к её ногам. Единственный способ спасти этот разговор – вести его с босоножками Мии. Ногти пальцев её ног накрашены бледно-розовым лаком.

– Ты? Исключено, – отвечает она. – Ну, как ты?

Как я? Ты серьёзно? Я заставляю свой взгляд подняться и впервые взглянуть на Мию. Она по-прежнему красива. Не так очевидно красива как Ванесса ЛеГранде или Брин Шрёдер. А красива неброской красотой, что всегда меня потрясало. Её волосы, длинные и тёмные, сейчас распущены, влажно струясь по голым плечам, всё таким же молочно-белым и покрытым скоплениями веснушек, которые я прежде целовал. Шрам на её левом плече, тот, который раньше был воспалённым красным рубцом, теперь серебристо-розовый. Почти как тату-аксессуар по последнему писку моды. Почти красивый.

Взгляд Мии встречается с моим, и мгновение я боюсь, что моё напускное спокойствие рассыплется в прах. Я отвожу взгляд.

– О, ну знаешь… Хорошо. Работаю, – отвечаю я.

– Ясно. Разумеется. Работаешь. У тебя турне?

– Ага. Завтра улетаю в Лондон.

– О, а я завтра улетаю в Японию.

Противоположные направления , думаю я и удивляюсь, когда Миа на самом деле произносит это вслух.

– Противоположные направления.

Слова повисают в воздухе, не предвещая ничего хорошего. Внезапно я ощущаю, как водоворот снова начинает бурлить. И он поглотит нас обоих, если я не уйду.

– Ну, мне, пожалуй, пора идти.

Я слышу, как хладнокровная личность, выдающая себя за Адама Уайлда, говорит словно в нескольких футах от меня.

По-моему, я вижу, как выражение лица Мии чем-то омрачилось, но не могу с уверенностью сказать, потому что каждая частичка моего тела испытывает волнение и, клянусь, меня может вывернуть прямо здесь. Но когда я избавляюсь от этого ощущения, тот другой Адам по-прежнему деятелен. Он протягивает Мие руку несмотря на мысль о том, что деловое рукопожатие с Мией Холл – это, возможно, одна из самых грустных вещей, какую я когда-либо мог представить.

Миа смотрит на мою протянутую руку, открывает рот, чтобы что-то сказать, но затем лишь вздыхает. Её лицо превращается в маску, когда она протягивает руку, чтобы пожать мою.

Дрожь в руке стала столь привычной, столь безостановочной, что вообще для меня незаметна. Но как только мои пальцы обхватывают пальцы Мии, я замечаю, что дрожь прекращается и вдруг затихает, словно шквал ответной реакции внезапно стихает, когда кто-то выключает усилитель. И я мог бы остаться здесь навечно.

Вот только это лишь рукопожатие, ничего больше. И через несколько секунд моя рука прижата к телу, но я как будто передал небольшую часть своего сумасшествия Мие, потому что, похоже, её собственная рука дрожит. Но я не могу знать наверняка, потому что уношусь, подхваченный быстрым потоком.

И вот я понимаю, что слышу, как дверь в её гримёрку щёлкает у меня за спиной, оставляя меня здесь, на краю водоворота, а Мию возвращая на берег.

Я знаю, глупо — и даже грубо — сравнивать то, что меня бросили, с аварией, убившей семью Мии, но ничего не могу поделать с этим. В любом случае для меня последствия ощущались так же. В первые несколько недель я просыпался в тумане неверия. Это ведь не произошло на самом деле? О, черт, произошло . Потом меня сгибало пополам. Словно я получил удар под дых. Понадобилось несколько недель, чтобы осознать все это. Но в отличие от аварии — когда я должен был быть там, присутствовать, помогать, поддерживать — после того, как Миа ушла, я остался один. Не было никого, кто бы взял на себя ответственность. Поэтому я пустил все на самотек, а потом все просто закончилось.

Я вернулся в дом своих родителей. Просто схватил кучку вещей из комнаты в Доме Рока и уехал. Оставил все. Школу. Группу. Свою жизнь. Внезапный и немой уход. Я сжался в комок на своей детской кровати. Я переживал, что все будут барабанить в дверь и заставлять меня объяснится. Но в этом особенность смерти: слух о ее наступлении распространяется быстро и повсеместно, и люди наверняка уже знали, что я превратился в труп, потому что никто даже не пришел осмотреть тело. Ну, кроме неустанной Лиз, заезжавшей раз в неделю, чтобы оставить CD с миксом какой-то новой музыки, которая ей понравилась. Не унывая она клала диск поверх того нетронутого, который оставила неделю назад.

Родители, казалось, пребывали в недоумении из-за моего возвращения. Но, впрочем, недоумение было вполне типичным для всего, связанного со мной. Мой отец был лесорубом, а когда предприятие обанкротилось, он получил работу у конвейера на заводе электроники. Мама работала в университетском отделе общественного питания. Для обоих этот брак стал вторым, первые же попытки семейной жизни у обоих оказались неудачными, бездетными и никогда не обсуждались; я узнал об этом от тети и дяди, когда мне было десять. Я появился на свет, когда родители были уже зрелыми, и явно стал для них сюрпризом. И мама любила говорить, что все, что я делал: начиная самим моим существованием, и заканчивая тем, что я стал музыкантом, что влюбился в девушку вроде Мии, что пошел в колледж, что моя группа стала такой популярной, что бросил колледж, что бросил группу — все было неожиданным. Родители восприняли мое возвращение домой без вопросов. Мама приносила мне в комнату небольшие подносы с едой и кофе, словно заключенному.

На протяжении трех месяцев я лежал в своей детской кровати, мечтая впасть в кому как Миа. Так было бы проще. Но, в конце концов, меня пробудило чувство стыда. Мне было девятнадцать, я был исключен из колледжа, жил в доме родителей, не работал, бездельничал — как банально. Родители относились ко всему спокойно, но от затхлости собственной безнадежности меня начинало тошнить. И, наконец, сразу после Нового года, я спросил у отца, есть ли какая-нибудь работа на заводе.

— Уверен, что ты этого хочешь? — спросил он меня. Нет, я этого не хотел. Но того, чего хотел, я иметь не мог. Я просто пожал плечами. Я слышал, как они с мамой спорили по этому поводу, как она пыталась заставить отца отговорить меня.