Гейл Форман - Куда она ушла

— Что, ты не хочешь жениться? — спрашивает она, в голосе намек на вызов.

Трудно взглянуть ей в глаза, но я себя заставляю.

— Никогда, — отвечаю я.

— О, — выдает она почти с облегчением.

Не паникуй, Миа. Я не собирался делать предложение.

— А ты? Все еще в Орегоне? — спрашивает она.

— Не-а. Я теперь в Лос-Анджелесе.

— Еще один беглец от дождя спасается на юге.

— Да, что-то вроде того. — Не обязательно говорить ей, как возможность ужинать снаружи даже в феврале быстро перестала быть в новинку, и как теперь отсутствие времен года казалось в корне неправильным. Я вроде как противоположность тем людям, которым нужно сидеть под лампами солнечного света в пасмурные дни зимы. В середине солнечной зимы Лос-Анджелеса мне нужно сидеть в темной коморке, чтобы чувствовать себя хорошо. — Родители тоже переехали. Жара полезнее для папиного артрита.

— Да, с дедушкиным артритом тоже дела плохи. В бедре.

Артрит? Это больше похоже на новости на рождественской открытке: И Билли завязал с уроками плаванья, девушка Тодда забеременела, а тете Луизе удалили бурситы.

— Это ужасно, — говорю я.

— Ты знаешь, какой он. Стойко все переносит. Фактически, они с Ба собираются путешествовать, чтобы по дороге посещать меня, сделали себе паспорта. Ба даже нашла студента-садовода, чтобы присмотрел за ее орхидеями, пока ее не будет.

— И как поживают орхидеи бабули? — спрашиваю я. Прекрасно. Теперь мы перешли на цветы.

— По-прежнему завоевывают призы, поэтому, думаю, они поживают неплохо. — Миа смотрит вниз. — Я давно не была в ее оранжерее. Я не возвращалась домой с тех пор, как уехала сюда.

Я одновременно и удивлен, и нет. Вроде я знал об этом раньше, хоть и думал, что как только я уехал из города, Миа может вернуться. И снова я переоценил свою важность.

— Тебе нужно как-нибудь заехать к ним, — говорит она. — Они были бы счастливы услышать, как хорошо у тебя идут дела.

— Как хорошо у меня идут дела?

Когда я смотрю на нее, она выглядывает из-под водопада своих волос, удивленно кивая головой.

— Да, Адам, как у тебя все прекрасно . Я имею в виду, ты добился этого. Ты рок-звезда!

Рок-звезда . Эти слова пускают столько дыма в глаза, что за ними невозможно разглядеть настоящего человека. Но я и вправду рок-звезда. У меня есть банковский счет рок-звезды, платиновые диски рок-звезды и девушка рок-звезды. Но я, черт возьми, терпеть не могу этот ярлык, и от того, как беззаботно Миа прикалывает его ко мне, уровень моей ненависти взлетает до стратосферы.

— У тебя есть фотографии группы? — спрашивает она. — Может, на телефоне?

— Да, фотографии. У меня полно их на телефоне, но он остался в гостинице. — Полная чушь, но она все равно не узнает. И если она хочет фотографии, я могу купить ей в газетном киоске на углу журнал «Spin».

— У меня есть фотографии. Они бумажные, потому что телефон у меня древний. Думаю, даже есть с бабушкой и дедушкой и, о, есть отличные фото с Генри и Уиллоу. Они даже взяли своих детей, когда навещали меня на фестивале Мальборо прошлым летом, — говорит она мне. — Беатрикс, или Трикси, как они называют ее, помнишь их маленькую девочку? Ей теперь пять. И у них есть еще маленький мальчик, Тео, назван в честь Тедди.

При упоминании Тедди живот скручивает узлом. В плане чувств никогда нельзя точно знать, как отсутствие одного человека больше сказывается на тебе, чем отсутствие другого. Я любил родителей Мии, но мне как-то удалось принять их смерть. Они ушли слишком быстро, но в правильном порядке, перед детьми, ну, если не смотреть с точки зрения дедушки и бабушки Мии. Но у меня все еще каким-то образом не укладывается в голове, что Тедди навсегда останется восьмилетним. Каждый год я становлюсь старше, и думаю, сколько Тедди исполнилось бы. Ему было бы сейчас почти двенадцать, и я вижу его в лице каждого прыщавого подростка, который приходит на наш концерт и выпрашивает автограф.

Я никогда не говорил Мие, как сильно меня опустошила смерть Тедди, когда мы были вместе, так что теперь я точно не собираюсь ей этого говорить. Я потерял свое право обсуждать такие вещи. Я оставил или меня освободили от моего места за столом семьи Холл.

— Я сделала фотографию прошлым летом, так что она немного старая, но ты увидишь хотя бы приблизительно, как все теперь выглядят.

— Это ничего.

Миа уже перерывает свою сумочку.

— Генри все еще выглядит так же, как ребенок-переросток. Где же мой кошелек? — Она вываливает содержимое сумку на стол.

— Я не хочу смотреть твои фотографии! — мой голос резкий, как осколок льда, громкий, как выговор от родителей.

Миа перестает копаться.

— А. Ладно. — Она выглядит так, будто ее наказали и дали пощечину. Она закрывает сумочку и задвигает ее назад в кабинку, но в процессе переворачивает мою бутылку пива. Она начинает бешено хватать салфетки из автомата, чтобы собрать жидкость, как будто по столу разливается аккумуляторная кислота. — Проклятье! — ругается она.

— Ничего страшного.

— Все страшно. Я тут месиво устроила, — произносит Миа, почти не дыша.

— Ты вытерла почти все. Просто позови своего приятеля, и он соберет остальное.

Она продолжает маниакально все вытирать, опустошив автомат с салфетками и использовав каждую сухую бумажку в поле зрения. Затем скатывает в комок грязные салфетки, и я думаю, что она уже готова вытирать стол собственной рукой. Я наблюдаю за всем этим немного озадаченно. Пока у Мии не заканчивается энергия. Она останавливается, повесив голову. Потом смотрит на меня этими своими глазами.

— Прости.

Я знаю, что правильно будет сказать «я в порядке, ничего страшного, пиво даже не попало на меня». Но внезапно я уже не уверен, говорим ли мы все еще о пиве, не подразумевает ли Миа некоторые запоздалые извинения.

За что ты извиняешься, Миа?

Даже если бы я мог спросить ее об этом — а я не могу — она выскакивает из кабинки и бежит в туалет, чтобы смыть с рук пиво, будто она — Леди Макбет.

Ее долго нет, и пока я жду, та двусмысленность, которую она оставила в кабинке, продирается своими когтями в самую потаенную часть моей души. Потому что я прокручивал в голове кучу сценариев за эти три года. Большинство из них представляли все это, как Огромную Ошибку, гигантское недоразумение. И в моих фантазиях Миа ползает на коленях, вымаливая у меня прощение. Извиняется за то, что ответом на мою любовь было жестокое молчание. За то, что вела себя так, будто два года жизни — те два года нашей жизни — ничего не значили.

Но я всегда останавливаюсь на фантазии, где она просит прощение за то, что ушла. Потому что, хоть она сама и не знает об этом, она всего-навсего сделала то, что я разрешил ей сделать.