Антонио Хименес - Алхимия единорога

Сердце мое билось чаще, но я не сбавлял шага. Я решил идти даже быстрее, опасаясь, что Жеан де Мандевилль, укрытый лесом, следует за мной по пятам.

До Сантьяго-Доминго-де-ла-Кальсада было еще далеко, а страх, полумгла и туман раннего часа служили плохими попутчиками. Дорога сузилась, кусты и спутанная трава делали лунный свет еще более зыбким. Я вдыхал терпкий запах сосновой смолы и лесных цветов, стерильно-сухой, как запах эвкалипта. Иногда рядом со мной вспархивала птица или же какой-нибудь грызун убегал, заслышав мои шаги.

Обогнув невысокий холм, я оказался в низине, посреди густых зарослей, и тут снова заметил движение, некий смутный силуэт, но он исчез так быстро, что глаза мои не успели различить его очертаний.

Я дошел до места, где странный зверь растворился в чаще, и внимательно огляделся: вдруг он спрятался совсем рядом, слившись с темными зарослями? Я оглядывался напрасно — это было все равно что искать на песке посреди пустыни женскую сережку. Поиграв пару минут в следопыта, я неплохо изучил местность, но так ничего и не нашел.

Я уже двинулся было дальше, когда внимание мое привлекли две блестящие точки — судя по расстоянию между ними, они вполне могли оказаться парой глаз.

Я вернулся на прежнее место: и вправду, между деревом и кустом, будто в рамке из веток, виднелись две неподвижные точки. Приблизившись, я попытался дотянуться до невидимой цели, хотя знал, что подобный поступок небезопасен: зверь может укусить, птица — клюнуть, змея — ужалить. В общем, я протянул руку, ухватился за что-то — и тотчас ощутил отчаянный рывок подвижного маленького тела, похоже, человечьего. Я вцепился в плечи этого существа, потом перехватил его за грудки… И услышал тихие завывания, едва различимые для человеческого уха.

Существо оказалось похожим на гнома: большая остроконечная голова, широкий нос, кожа темно-коричневая, словно кора дерева, под которым пряталось создание. Ступни непомерной величины, уши тоже немаленькие, уголки рта опущены книзу, точно под гнетом огромной печали, глаза круглые, отсвечивающие желтым, как янтарь. От создания пахло сыростью и влажной землей, росту в нем было не больше восьмидесяти сантиметров; одеяние его напоминало рясу монаха-капуцина.

Гном барахтался, с яростью глядя на меня. Я видел, как вибрируют его голосовые связки, как напрягается горло, и подумал: какого шуму он бы наделал в лесу, если бы мог.

«Но если здесь есть другие подобные создания, они все пришли в ужас и трясутся за свою жизнь», — тут же сказал себе я.

Откуда взялся этот человечек? Мне доводилось слышать истории о гномах, феях и прочих чудесных существах, скрывающихся в лесах, в соседнем измерении, граница с которым оказывалась порой проницаемой для зрения и осязания. Но я крепко сжимал свою добычу, и было ясно, что я пребываю в своем мире, в своей реальности — по крайней мере, так мне представлялось, — а не вторгся на чужую территорию. Значит, гном по неясным причинам проник в наш мир.

— Как тебя зовут? — заговорил я, тщетно пытаясь наладить с ним контакт. — Кто ты такой? Куда идешь?

Гном смотрел на меня, постепенно расслабляя мускулы, но до сих пор не оставляя надежды улизнуть; стоило ему заметить, что я слегка ослабляю хватку, как он тут же пытался выскользнуть из моих рук, всякий раз — безуспешно. Я как можно тщательней осмотрел своего пленника: толстые ручки, морщинистые щеки, кривые ножки, коренастое туловище, волосы, напоминающие сухие ветки и травинки, приклеенные к черепу смолой. Передо мной было существо необыкновенное и забавное, таких я не видел ни разу в жизни.

И тут я услышал нарастающий собачий лай, обернулся и увидел белое пятно на лбу нашего мастифа, которого мы с Мандевиллем нарекли вчера Светляком. Светляк бежал прямо на меня — и вдруг прыгнул. Едва пес обрушился на нас, как я выпустил из рук своего крохотного пленника, и тот немедленно скрылся в чаще леса.

Все случившееся можно было принять за сон, ведь человечек, которого я мысленно прозвал Пигмей Санчес, исчез с опушки без следа.

Я расхохотался. То был спасительный приступ веселости, призванный уберечь меня от последствий таинственной сцены, уже начинавших сказываться на моем рассудке.

Пес поскуливал, по-собачьи жалуясь на уколы шипов ежевики, я подбирал с земли пожитки, постепенно приходя в себя, и тут послышался знакомый голос:

— Рамон, обязательно надо было уходить вперед? Почему ты меня не подождал?

Мне стало стыдно за попытку сбежать от Жеана, особенно после того, как мы с ним условились встретиться в восемь утра.

Мандевилль улыбался — ему-то не пришлось только что пережить приключение с гномом. Я извинился как мог, и мы продолжили путешествие вместе со Светляком, нашим благодарным попутчиком, чья хромота заметно пошла на убыль.

Я примирился с мыслью о путешествии в компании старика (хоть и мечтал при первом же удобном случае от него удрать) и, как последний эгоист, решил между тем воспользоваться мудростью Мандевилля. Я не переставал размышлять, почему мой путь внутреннего преображения пролегает именно здесь, ведь для такого преображения можно было бы отыскать множество иных способов — не столь материальных, куда более духовных.

— Жеан, как долго ты ходишь по этому Пути?

— Да уж и не припомню. Мне было двадцать лет, когда я новичком впервые на него ступил. И я прошел по всем другим общепринятым маршрутам. Здесь я паломничаю в десятый раз, но еще я путешествовал по Серебряной дороге — словом, входил в город со всех сторон. У меня подобралась неплохая коллекция Компостел, — рассмеялся старик. — Я сказал — «двадцать лет»? Нет, пожалуй, я был еще моложе, когда начинал.

— А почему ты повторяешь Путь снова и снова?

— Вопрос спорта и вопрос религии. Всякий раз я ищу здесь самого себя и ликую, переходя через Гору ликования… Кстати сказать, когда мы туда доберемся, никакой горы ты не увидишь.

— А что увижу?

— Да ничего. Когда вдоволь насмотришься на автомагистрали, развязки, рекламные щиты и промышленные районы, гляди в оба, как бы спуск тебя не доконал: многие ломают ноги на последнем крутом склоне.

Немного помолчав, Мандевилль спросил:

— А почему ты этим занимаешься, Рамон?

— Ищу правду о самом себе. Хочу найти себя, ведь я потерялся, — ответил я с улыбкой.

Старый Жеан снова засмеялся, а Светляк принялся лаять. В те минуты, сплоченные беззаботным смехом, мы были самой настоящей семьей, хоть и временной.

Утро было в разгаре, мы провели в пути уже несколько часов, пора было выпить кофе.

Мы остановились в неприметном местечке, названия которого я не запомнил, где-то в районе Иско. Получили очередной штамп в наши путевые бумаги и провели за едой спокойные полчаса. Ноги мои уже не болели. Пока я смаковал еду, которая показалась мне райской, мои мысли вернулись к Пигмею Санчесу — такое прозвище я дал гному в честь Льебаны, моего давнего друга-художника, уморительного весельчака. Льебана всегда утверждал, что смех не только не оставляет морщин на лице, как полагают многие, но, напротив, омолаживает душу, делает нашу жизнь полной и способствует долголетию. Чудесен был не сам по себе возраст Льебаны — а ему перевалило за сто, — а то, что выглядел он на пятьдесят, вел же себя как двадцатилетний.