Елена Хотулева - Сумерки памяти

Но он тяжело пускал Анну в свою холостяцкую жизнь. В то время он уже довольно долго жил один, и инерция привычки заставляла его поступать, руководствуясь одним из своих самых священных принципов — лучше быть одиноким, чем встречаться с женщиной, для которой он не будет абсолютным авторитетом. А мог ли он стать таким для Анны? Было странно, но она делала все возможное, чтобы ежеминутно доказывать ему, что он — ее единственный господин и повелитель…

Он встал с кровати и приоткрыл окно. Резкий холодный ветер со вздохом ворвался в комнату и принес с собой чьи-то громкие веселые голоса.

— Не эту, соседнюю, соседнюю… — кричала какая-то женщина, тщетно пытаясь объяснить своему приятелю в широкой белой рубашке с засученными рукавами, какую сумку ей нужно принести. Вскоре они ушли, и наступила тишина. Море шумело, сонно перекатывая волны, а в стеклянно-черном небе сияла, чуть подмигивая, одинокая звезда.

Ему почему-то вспомнилось, как они с Анной впервые поцеловались. Он провожал ее домой, и прежде чем расстаться, они немного задержались возле ее двери, что-то живо обсуждая и даже о чем-то споря. Вдруг она резко оборвала свою речь и, прислонившись к серой потрескавшейся стене, стала смотреть ему в глаза.

— Что это значит? — его всегда очень привлекала любая неожиданность в ее поведении.

— Ничего, — она продолжала на него смотреть. И вдруг стремительно приблизилась к нему, обняла и поцеловала очень долгим поцелуем. Потом снова отстранилась и опять стала смотреть ему в глаза.

— Так вот, что это значило, — сказал он, все еще ощущая на губах вкус ее губной помады.

Она странно целовалась. Нет, не плохо, а хорошо, очень хорошо, но странно. Так не целуются расчетливые женщины, которые заинтересованы околдовать мужчину своими чарами. Анна делала это очень умело и старательно, целиком отдаваясь в поцелуе, так будто хотела раствориться и исчезнуть в этой ласке. Если бы это была только игра, то она открывала бы свое умение более постепенно, приберегая про запас тот или иной трюк. Здесь было все по-другому. В своих поцелуях она обрушивалась на него как ураган — с неистовством и даже с каким-то отчаянием, как будто очень давно мечтала об этом и вот, наконец, обретала это как благо. А он никогда не целовал ее первый. Даже если ему очень этого хотелось, он все равно заставлял Анну брать инициативу в свои руки, слегка притягивая ее к себе за рукав платья…

Резкий стук в дверь заставил его вздрогнуть.

— Извините, я к вам по-соседски, — приятная женщина, игриво улыбаясь, стояла в дверном проеме. — У вас случайно не найдется папиросы?

— Можете не возвращать, — ответил он, отдавая ей полпачки «Казбека».

— Спасибо… — тягуче ответила она, видимо ожидая от него продолжения разговора.

— До свидания, — сухо сказал он, закрыв дверь.

Он уже не мог остановиться, он хотел вспомнить все до конца. Почему-то именно теперь ему казалось, что от этого зависит нечто очень важное.

Анна. У нее был сложный характер. Глядя на нее можно было подумать, что ей самой очень трудно с ним справляться. Она вся как бы состояла из страстей, которые ее почти разрывали на части. Все, что она делала, она пропускала через свое сердце. Но интересовали ли его тогда все ее переживания?

Он прилег на кровать. И глядя в едва освещенный потолок, задумался. Ее чувства? Пожалуй, что нет. В их взаимоотношениях он уделял внимание только себе, а ей — только если это косвенно касалось его интересов. В сущности, кроме фактов, о которых он знал из ее личного дела, да еще кое-каких мелочей, о которых она упоминала в разговоре, он ничего о ней не знал. А может, и не хотел знать, так как единственное, чем на самом деле он упивался — это то, как Анна воспринимала его самого. Да, она сама поставила его на пьедестал и безмолвно заявила, что он ее спаситель и любимый. И как только он осознал, какую роль он играет в ее жизни, в его душе произошел переворот. Он не любил Анну, но он обожал себя, себя — созданного ее умелым поведением. Он был для нее всем. А чем она была для него? Его страстью? Его лекарством? Воздухом, которым он дышал?

Вспоминая все это сейчас, он удивлялся, как она смогла так хорошо его узнать. Неужели в те три недели своих бесполезных разговоров в полутемном кабинете он сказал так много лишнего? Он вновь закрыл лицо руками. Она любила его, иначе просто не могло быть. Но была ли она таким уж ангелом?

Конечно, нет. Стоило ли говорить, что простое повиновение с ее стороны не могло бы до такой степени его приручить. Она могла сказать ему все — любую дерзость, глупость или грубость, но важно было то, как именно она это говорит. Она никогда не выходила за какие-то свои внутренние рамки интонации, жестов и выражений, которые позволяли ей, с одной стороны, говорить то, что она думает, а с другой стороны, никогда не травмировать его самолюбие.

Но, тем не менее, он долго не разрешал себе вступить с ней в связь. Они гуляли, ходили на танцы, но он никогда не приводил ее к себе, и не пытался прийти к ней сам. Хотя нет. Однажды они шли мимо ее дома, и он предложил к ней заглянуть. Но она стала говорить, что у нее беспорядок, что она не подготовилась его принять, что ей будет неудобно, и в итоге он отступил и больше не заводил разговор на эту тему.

Их отношения все больше и больше его затягивали. Ее объятья становились все более нежными, взгляд — все более влюбленным, голос — все более вкрадчивым. И однажды он устал сопротивляться.

В ту ночь он решился привести ее к себе и, чтобы как-то преодолеть неловкость момента, завел патефон и поставил одну из своих любимых песен. Анна была в восторге — они танцевали и обнимались. Музыка доиграла, и Анна подошла к патефону, решив перевернуть пластинку. Но он не дал ей этого сделать. Впервые он сам подошел к ней и, сильно обняв, стал целовать. Он решил дать свободу своим чувствам…

После той ночи в ее поведении ничего не изменилось, и их роман продолжал развиваться. А ее документы продолжали лежать в ящике его письменного стола.

В один из дней он пришел на работу и, войдя в здание, остолбенел — была какая-то странная суета. Из спутанных объяснений испуганного секретаря он понял, что ночью в каком-то месте чуть не загорелась проводка, точнее загорелась, но ее вовремя потушили. Теперь часть кабинетов затопило, и пришлось ломать двери. Но уже все позади, пожар был ликвидирован.

У него стало как-то нехорошо на душе, и он медленно поднялся на свой этаж. Уже издалека он увидел, что у открытой двери его кабинета сидит столяр и пытается что-то подтесать. Он бросился к этому дверному проему, недобро зияющему своей пустотой, и ворвавшись внутрь увидел именно то, что должен был увидеть — по полу расплылись грязные подтеки воды, окна были настежь открыты, письменного стола не было.