Карен Монинг - В оковах льда

— Почему железо? Почему не… сталь, например? Сталь ведь тоже железо?

— Сталь из него делают. А я вижу предрасположенность к необработанному железу, такому как рельсы, колокола, решетки. Старые вещи. Сейчас железо редко встречается. В основном у нас в ходу композитные металлы. Сталь прочнее, а железо ржавеет. Ты знаешь, что старые железнодорожные пути практически красные от ржавчины?

— Так думаешь, нужно вернуться на те места и посмотреть, не забрал ли он железо?

— Нет. Я думаю, не является ли железо нашей соленой водой. Той, что его привлекает.

— Но за чем тогда он охотится?

Танцор пожимает плечами.

— Кто знает? Какая разница? Я хочу выяснить только две вещи: как его заманить и как от него избавиться. А его цель мне неважна.

— Но Феи ненавидят железо.

— Я знаю. Вот почему я гадаю, оно ли его притягивает. Я не говорю, что он приходит к железу, потому что железо ему нравится. Может, он пытается уничтожить железо, замораживая его. Возможно, один из Фей призвал его, чтобы уничтожить единственное вещество, которое может стать им тюрьмой. И также возможно, что попытки понять сущность, которая может открыть портал между измерениями, проплыть по небу, открыть другой портал и исчезнуть, — это такая же пустая трата времени, как попытки распознать мотивы Бога.

— Ты веришь в Бога?

— Чувиха. Только Бог мог создать физику.

Я хихикаю.

— Или «Поп-тартс».

Он улыбается.

— Вот видишь. И ты тоже. Доказательство существования Бога. С шоколадными усами над губой.

— У меня шоколад на лице?

— Мне сложно рассмотреть за всеми этими пакетами, но да.

Я вздыхаю. Однажды я окажусь рядом с Танцором без кишок в волосах, без глупой одежды, без синяков и крови, без еды на лице. Он меня, наверное, не узнает.

— А как же насчет тех двух мест в Фейри? — говорю я.

— А что с ними?

— В Фейри ну никак не может быть железа.

— Предположение. Потенциально ошибочное. Стены рухнули. Все раскололось, реальность Фейри просачивается в наш мир. Возможно, части нашего мира оказываются там. Нам нужны образцы оттуда.

— И как нам, на фиг, их достать? Почему просто не попытаться приманить его железом и посмотреть, что получится?

— Это план Б. Давай для начала попробуем достать образцы, и я продолжу исследовать это дело. Что-то тут есть, чего я не вижу. Я прямо нутром это чую. К тому же, даже если мы его выманим, что нам потом с ним делать? Нам нужно знать, как его остановить. Ты достань образцы. А я сделаю все остальное. Если в Фейри не окажется железа, вернемся на предыдущую клеточку в игре и нам не придется доставать тонны железа и думать, как сгрузить его в одном месте, чтобы никто не пострадал.

Я вскакиваю и направляюсь к двери.

А он говорит:

— Не ходи в Фейри сама, Мега. Пусть туда сгоняет твой телепортатор. Мы не можем терять еще один месяц. У меня плохое предчувствие по поводу замороженных мест.

— Потому что они продолжают взрываться?

Он снимает очки и трет глаза.

— Нет. Потому что в них есть кое-что похуже. Что-то гораздо хуже. Я не могу объяснить. Просто интуиция.

Я знаю Танцора. Когда он говорит про интуицию, он имеет в виду, что его подсознание видит что-то, чего пока не видит сознание. Каждый раз, когда он говорил мне, что у него интуиция, он копал это дело до ясного озарения. Я доверяю ему так, как никогда никому не доверяла. Если ему нужны еще образцы и время, он их получит.

Я вскидываю голову и выхожу в дублинскую ночь. Идет мелкий снег. Вокруг мутной луны кровавое кольцо.

И есть одно местечко, где я наверняка найду Фейри, который умеет телепортироваться. Очень удобно, что оно как раз является одним из тех мест, откуда нам нужны образцы. Если повезет, я вернусь сюда через пару часов с последними тремя пакетами, которые завершат цепочку наших улик.

Но что-то мне в последнее время не везет.

Честерс. А-тлично, теперь я ненавижу это место еще больше, чем раньше. Очередь снаружи просто сумасшедшая. В Дублине минус семнадцать, снегопад усиливается, как и ледяной ветер, и все равно снаружи на пять кварталов тянется очередь из дрожащих людей, народ кутается в уйму слоев одежды и жмется в кучки, ожидая возможности попасть внутрь.

Я проношусь мимо них в ускоренном режиме, проскальзываю по ледяной дорожке и пролетаю мимо одного из вышибал Риодана, который слишком занят толпой, чтобы удержать меня, перепрыгиваю лестницу к главному входу и врываюсь в высокие черные двери.

Сегодня тут зажигают, как всегда: грохочет музыка, сверкают огни, народ отплясывает вовсю. Кто-то замораживает наш город, повсюду убивая невинных, превращая все в арктическую зону в июне, и вот как эти ребята реагируют. Танцуют, смеются, напиваются, трахаются, ведут себя так, словно стены не падали, словно мир не потерял половину населения, словно ничего не изменилось.

Я на секунду останавливаюсь на платформе сразу за дверью, дышу на ладони, пытаясь согреться, и хмурюсь. Мне нужны перчатки. И шарф, и пушистые наушники. Хмурюсь я недолго, отвлекаясь от злости на песню, которая играет. Одна из моих самых любимых, ей уже пара десятков лет — с тяжелыми басами, такая громкая, что вибрация от нее поднимается от подошв моих военных сапог до самого живота. Кости вибрируют в резонанс. Я люблю музыку, потому что она гениальная. Музыка — это математика, а математика лежит в основе всего, это просто идеальная штука. В те времена, когда все еще не настолько слетело с катушек, Танцор рассказывал мне о математике прямо-таки завораживающие вещи.

Я снова хмурюсь.

Джо в зоне Школьниц, одета во все сексуальное и смеется над словами какой-то мерзкой официантки. Двигается она плавно и красиво, прямо как музыка, перетекает от стола к столу, щебечет с посетителями и время от времени оглядывается, будто присматривает за всем вокруг или… кого-то ждет. У нее опять тени на веках и блестки на груди. Я очень обрадуюсь, когда все закончится и она снова станет той Джо, которую я знаю.

Сегодня я заставлю ее уволиться. Мы ничего не должны мертвецу, а если другие чуваки считают, что могут продлить наши контракты, мы все равно отсюда уйдем, и пусть попробуют нас остановить.

Я со стоном закатываю глаза, понимая, что не смогу ее сегодня увести, потому что не смогу сказать ей, что он мертв. Я никому не смогу сказать, что он мертв. Только я, Кристиан, и тот, кто убрал их тела, — при условии, что это был не Кристиан, — знаем, что их убили. Прошло только три дня. Народ мог еще не понять, что он мертв. Зная Джо, можно руку дать на отсечение, что она застрянет тут на недели в надежде, что он вернется!