Лариса Черногорец - Колыбель колдуньи

— Здесь до утра подождем. — Девушка зажгла свечу. В тусклом свете свечи едва можно было разглядеть её профиль, стройную фигуру и венок из каких-то полевых цветов на её голове.

— Как ты тут оказался, барин?

— Я за тобой пошел… — я присел на лапник, застеленный соломой. Было мягко и уютно. — Я думал, ты в озере утонула!

— Так ты следил за мной? — Ксана поставила свечу в выемку в стене землянки и села рядом со мной. Её близость волновала меня.

— Ну не то чтобы следил… мы с Анисимом охотились. Я лежал в шалаше, а тут ты.

— Счастливчик ты, барин, мы, ворожеи, страсть как не любим, когда за нами подглядывают. Я ведь не разглядела, что это ты, а леший тебя чуть в самую глубь чащи не завел. Звери дикие могли разорвать. Перед ними я бессильна. А здесь в землянке ночь скоротаем, тут вокруг нее охранные заговоры зверя близко не подпустят.

— Бред какой-то! Какой леший! Какие ворожеи! Какие звери! Ты объясни, как ты из омута выбралась, я ж своими глазами видел, как ты в него провалилась!

— Из омута?

— Ну да — там под водопадом глубоко — ты же туда провалилась!

Она расхохоталась:

— Со страху, барин и не такое привидится.

Потом вдруг посерьезнела:

— Не даром ты за мной следил, признавайся.

Изящная фигурка Ксаны придвинулась ко мне так близко, что дух перехватило. Её венок касался моей головы. Она провела рукой по моей щеке.

— Не там ты, барин, где тебе кажется. Здесь все взаправду, и все так, как я тебе говорю. Не выдумка это — это явь. Я — потомственная ворожея, ворожеями были мать моя и бабка, и прабабка, и её прабабка, и так, сколько себя род людской помнит. Не ведьмами, не колдуньями, — ворожеями. Заговором и молитвой могу любую хворь вылечить, вижу прошлое и будущее. Знаю то, чего другие не знают.

— И что же ты знаешь?

— Про тебя, барин, все знаю, про барыню твою. Верь мне, барин, не в придуманном ты мире в настоящем. Здесь все настоящее.

— И ты?

— И я… — Её карие глаза в свете свечи были почти черными. Густые длинные ресницы были похожи на крылья бабочки. Её венок упал, блуза сползла, обнажая плечо. Она загадочно улыбалась, словно дразня меня. И тут в моей голове словно что-то щелкнуло, — словно невидимый выключатель — мне показалось, что мир вокруг перестал существовать, я видел перед собой только Ксану. Я коснулся её, как будто случайно. Она потянулась ко мне, и её рука скользнула вверх по моей, до самого плеча. Она была так близко и так хороша!

— Ты похожа на ночного мотылька.

— Ох, барин! Красив ты, барин, красив и силен. — Она едва коснулась губами моего виска. — И жарок как огонь. Не опалить бы крылья….

Я потерял голову — руки сами потянулись к ней, уже ничего не могло меня остановить.

— Ксана! Ты меня с ума сводишь, Ксана!

Я сжимал в своих объятиях нежное, хрупкое тело ворожеи, околдовавшей меня, отзывавшейся нежностью и страстью на каждый мой поцелуй, каждое прикосновение. Мозг отказывался возвращать меня в реальность, я тонул в бездне по имени Ксана. Я шептал её имя, и мне казалось, нет прекраснее имени на свете. Гибкое стройное тело горело в моих руках. Я никогда не испытывал ничего подобного ни с одной реальной женщиной. Запах хвои смешивался с запахом цветов её венка, рассыпавшегося по соломе лепестками и дурманящих голову. Пусть никогда не наступает утро, — я согласен, пусть, только бы быть с ней…

— Что же мы наделали, — Алька шептала на ухо Григорию. — Гриша, что мы наделали!

В окне кузни брезжил рассвет. Волосы Альки переплетались с густой гривой Григория. Он смотрел на неё, не отрываясь.

— Не жалей, матушка, ни о чем не жалей! Пусть хоть минута счастья, пусть день, пусть месяц — но наши. Я тебя всегда любить буду, слышишь, всегда. Хочешь — умру за тебя, хочешь — убью за тебя. Лишь бы видеть глаза твои прекрасные, лишь бы слышать твой голос, лишь бы обнимать тебя, звездочка моя ясная…

— Ш-ш-ш. Тише. Мне пора. — Алька второпях натягивала платье, — помоги мне.

Григорий неумело пытался застегнуть крючки корсета.

— Не сердись, Алевтина Александровна, не привыкший я. Мои пальцы больше гвозди гнуть приспособлены.

— Бог с тобой, Гриша, я не на тебя сержусь — на себя.

— Не кори себя, ведь это душа твоя ко мне рвалась, а моя к тебе. Неужто тебе так плохо было со мной?

— Что ты, — Алька обняла Григория и прижалась к нему, — это была сказка, просто волшебный сон, вот только пора просыпаться…

Алька заплела косу и обернула её вокруг головы. Григорий держал её в объятиях, словно куклу, давая ей сделать небольшой шаг влево или вправо, но, не выпуская из рук, ни на мгновение. Она сходила с ума от прикосновений к его телу:

— Гриша. Как мне незаметно выйти отсюда?

— Теперь никак, только потемок ждать, либо идти открыто.

— Нет, только не открыто! Не сейчас! — Алька смотрела на Григория и лихорадочно думала, как же поступить.

— Воля твоя, матушка, только если сейчас пойдешь — следом сразу и пересуды по деревне пойдут. Оставайся!

— Меня прислуга потеряет — тревогу забьет.

— Не забьет, я пойду, скажу, что ты молишься в часовне в пяти верстах отсюда, вернешься вечером.

— Тебе не поверят.

— Поверят, матушка, поверят, я знаю, как сказать.

— И что ты предлагаешь? — она села на скамью около стены.

— Я кузню закрою, скажу, что уехал за дровами, а ты здесь схоронись. Я через час вернусь — принесу еды, до вечера здесь переждем, а вечером пойдешь домой.

Алька свернулась клубочком на лавке. Григорий погладил её по голове, как маленькую:

— Не казни себя, слышишь, не по своей воле ты замуж шла — по отцовской. Не твоя вина, что сердце твое меня вспомнило и ко мне рвалось, и не моя, что не сдержался — красоты такой на всем свете нет. Сколько лет прошло, а первая любовь не ржавеет, — верно, люди говорят. Алька чувствовала, как Григорий прожигает её взглядом, полным желания.

— Ты чего хочешь, скажи, я добуду, принесу! Не грусти, матушка.

Алька прижалась губами к уголку его губ:

— Ты сам приходи — мне ничего не надо. Возвращайся. Побуду с тобой дотемна. Кто знает — может больше и не придется…

Через час перед Алькой стоял импровизированный стол — наковальня, покрытая холщовой тканью, на которой красовался пузатый кувшин молока, румяные пирожки, чашка меда, кусок брынзы и пучок всевозможной зелени. Григорий легкими движениями отрезал от копченого окорока тонкие куски мяса.

— Кормить тебя буду, матушка. Коли сама кушать не изволишь, — силой кормить стану — он расплылся в добродушной улыбке. — Ну, сама посуди, где это видано, чтобы человек сутки голодным был.

Альку не надо было уговаривать. Она с волчьим аппетитом пустилась поглощать нехитрую, но очень вкусную и ароматную пищу. На минутку приостановившись, она спросила: