Лариса Черногорец - Колыбель колдуньи

— Не войдет ли сюда кто?

— Матушка! — Григорий едва не поперхнулся, — ты глянь, какой засов на двери! Сам ковал, вот этими руками. — Он закатил рукав, обнажив бицепс. Алька пожала плечами:

— Так ведь засов с этой стороны, а с той стороны замка нет — подумает, может, кто чего-нибудь, начнут стучать, дверь ломать…

— Не беспокойся, — Григорий погладил своей огромной ручищей её по щеке, — я изловчился там замок так приладить, что кажется, будто закрыто.

Алька, успокоившись, впилась зубами в румяный бок пирожка:

— Гриша, я, кажется, знаю, кто убил твою жену.

— Кто же?

— Подумай сам. Доктор осмотрел рану и сказал, что убийца был невысок ростом и не силен, бил с небольшою силою и левой рукой. Либо это был левша, либо человек, у которого не работает правая рука.

— Машка… у нее правая рука сухая…нет, нет, Алевтина Александровна, даже не думай, — она мухи не обидит. Не знаешь ты её толком, вот и грешишь зря. Она как дитё малое — сама помрет, а мухи не обидит…

— Тогда кто? Назови мне еще человека, у которого была причина и который левша.

— Не знаю, но Машка не могла, точно не могла. Да и какая причина?

— Гриша! — Алька покачала головой, — да неужели ты не знаешь, что муж её и твоя Настасья…

— Нет, матушка, нет, сплетни это все, не верь.

— Гриша, Гриша… — Алька вздохнула и покачала головой. — Ты как ребенок. — Она взяла кувшин и прямо из него сделала большой глоток молока. Белая струйка стекала по подбородку на шею. Григорий с умилением смотрел на неё:

— Как же хороша, ты, матушка, как хороша… — он подхватил её на руки и прижал к себе. — Каждая минута с тобою, душа моя, как капля божьей росы. Пью, и напиться не могу.

Альке казалось, что когда-то это уже было в её жизни. Дежавю? Память столетий на генном уровне? Может и правда, три сотни лет назад она была барыней и любила кузнеца Григория? Может, это происходило с ней на самом деле? Он не был виртуальным — он был здесь и сейчас, был таким сильным, горячим, необузданным, таким, что хотелось плакать в его объятьях. Одновременно она ловила себя на мысли, что он напоминает ей кого-то. Кого-то очень близкого. Он снова покрывал её поцелуями, жаркими, страстными, незабываемыми. В голове Альки мелькнула мысль — пусть никогда не наступит ночь, пусть, она согласна, только бы быть с ним…

— Волки, говоришь, — я ступал по протоптанной, видимо зверями, лесной тропке за Ксаной.

— Волки, барин, волки. Чащобы у нас нехоженые и звери лютые. Как только ты не побоялся ночевать прямо под деревом.

— А как же ты меня нашла?

— Ведунья я — Ксана рассмеялась, — ворожея, которая знает все. Тебя вся деревня с рассветом искать начала, а ты заплутал — я тогда сразу догадалась, кто за мной следил ночью — вот и отыскала. Не отыщи я тебя — был бы ты обедом для лесного зверя.

— А ты, я погляжу, лес знаешь, как свои пять пальцев.

Ксана пожала плечами:

— Мать моя меня с детства сюда водила — травы да коренья собирать. Я тут как дома.

Мне казалось, мы шли целую вечность, и я еле поспевал за порхающей по тропинке Ксаной:

— Давай передохнем — не привычно мне столько ходить. — я подумал про себя, что нагрузка в спортзале и марафонская пробежка по лесу совсем не одно и то же. Ксана обернулась и кивнула:

— Давай, барин, не то уморишься раньше времени. — Она присела прямо на замшелый ствол поваленной лиственницы, я примостился рядом. Цветочный запах её пушистых волос дурманил мне голову. Мне хотелось сгрести её в объятья и унести на край света. Словно прочитав мою мысль, Ксана улыбнулась и прижала палец к моим губам. Потерпи, барин, потерпи, пока из чащи выйдем — здесь все еще опасно.

— Как же ты не боишься ходить здесь ни днем, ни ночью?

— Ну, ты, Данила Алексеевич даешь! Меня ни зверь, ни птица не тронет — я — часть леса, я его дитя, меня лес охраняет. Так со всеми в нашем роду было. Если где, какая напасть — я всегда в лесу схоронюсь. А вот ты — другое дело…

— Расскажи мне, что произошло с твоей семьей, почему ты одна?

Ксана помрачнела:

— Зачем тебе это? К чему?

Я обнял её и притянул к себе. Она, словно воробышек, вспорхнула ко мне на колени и стала накручивать прядь моих волос на свой палец:

— Вот и подтверждение моих слов, что ты тот, да не тот, барин. Что же, всю жизнь прожил в нашей деревне, а историю мою не знаешь?

— Расскажи, прошу, — я прижался губами к её щеке. Она слегка отстранилась.

— Отец сгорел в горячке за неделю. Прежде он был кузнецом, и у него в подмастерьях и Гришка был. А теперь… Он матушку мою любил очень, а она его. В деревне матушка всех лечила, отец работал, тем и жили. Жили хорошо. Отец хотел выкупить нас у барина. А как только денег собрал и меня выкупил — слег внезапно — мать, что только не перепробовала — не смогла вылечить, а в деревне после того пошли сплетни, что мать отца в могилу колдовством свела. С чего мужик так внезапно помер — был здоровее здорового!

— И что было дальше?

— А дальше деревенский староста собрал сход, и там порешили, что раз она мужа извела, то теперь им всем конец. Её предупредили, она меня в охапку, да к лесу кинулась — только не успела схорониться, — догнали её, раздели донага и повели по деревне. Зима была лютая — её весь день так водили — плевали, волосы на ней рвали, — голос Ксаны дрожал, — я ничего не могла сделать. Если бы я там появилась — со мной было бы то же. Её заперли в заброшенном сарае и подожгли там. Отец твой, старый барин, царство ему небесное её спас. Он матушку на своих руках из горящего сарая вынес, старосту в город в тюрьму отвез, мужиков-зачинщиков высечь велел. «Водить» с тех пор по деревне запретил. А матушка умерла почти сразу после этого — простудилась, да и дыма наглоталась. Мне тогда пятнадцать лет было. Я только через неделю из той землянки в деревню вернулась — да поздно было — матери уже было не помочь.

— А где был я?

— А ты, барин, в царском войске службу вместе с Анисимом нес.

По щекам девушки катились слезы. Было видно, что ей очень тяжело вспоминать об этом. Я обнял её и прижал к себе:

— Успокойся, прости, что разбередил твоё сердечко, прости…

Я целовал её глаза, губы, мне хотелось утешить, успокоить, защитить её. Она была такой хрупкой, беззащитной, так напоминала мне кого-то родного, близкого, и одновременно так волновала мою кровь. Не осталось и следа вздорности, горячности, наигранной агрессии, она больше не была дикой. Я так желал её, как не желал ни одну женщину в жизни, и уже не мог себя сдерживать. Кругом был лес, — прекрасный, девственный, густой. Я любил её, и она отвечала мне любовью. Лес был нашим домом, нашим защитником и покровителем. Лес давал нам силу. Еще долго я не выпускал Ксану из своих объятий. К деревне мы вышли уже за полночь.