Вероника Горбачёва - Иная судьба. Книга I

Человечек мотнул головой, отметая внезапный приступ жалости к самому себе. Что это вдруг на него нашло? И, приложившись в очередной раз к широкой обливной кружке, глянул на смиренного повнимательнее. Да так и сделал стойку, мысленно, конечно.

Его сосед и синеглазый красавец буравили друг друга взглядами настолько недружелюбными, что, казалось, вот-вот — и у них задымятся волосы. Впрочем, у дворянчика они были скрыты под шляпой, у монаха практически отсутствовали — при наличии блестящей тонзуры тлеть было почти нечему. Обстановку разрядила Анетта, водрузив перед служителем господним блюдо с роскошным жареным каплуном. При сотрясении деревянной посуды об стол румяная зажаристая корочка на мясистой грудке треснула, брызнув прозрачным соком и паром, да так аппетитно, что вроде бы позавтракавший бритт почувствовал лёгкое головокружение от внезапно проснувшегося голода и даже покосился на соседа с некоторой злобностью. Умудряются же некоторые обойти закон, прикрывшись «послаблениями»… Интересно, а платить этот обжора чем будет? Собранной накануне со вдов и сирот лептой на восстановление какого-нибудь очередного заброшенного храма? Вот прощелыга! И колбаску у него умыкнул… Сидр сидром, а спросить не помешало бы.

— Раздели со мной трапезу, брат мой, — кротко обратился к нему монах. — Сердце моё разрывается при мысли, что не могу поделиться сей прекрасной снедью со всеми сирыми и убогими; но ты ведь — один из скромных малых сих, за которых мы усердно молимся, вот я и приветствую в твоём лице тех, до кого не могу дотянуться.

И собственноручно разодрал ароматную тушку на части, голыми руками, словно птичка не была вытащена только-только из печи. Здоровенных полкурёнка, лишь малость помятые мощными дланями, шлёпнулись, за неимением тарелки, на опустевшую к тому времени сковороду. И сам, не заморачиваясь отсутствием лишней посуды, придвинул к себе поднос со второй половиной каплуна и смачно захрустел хрящиками. Похоже, поделил он по-братски, но не по комплекции: щупленькому соседу за глаза хватило бы и крылышка.

Клеменс оценил. И невольно почувствовал стыд за недавнюю жадность.

Отказаться от подобного радушия не хватило бы ни сил, ни воспитания. Тем более — вечно голодному агенту на побегушках, которого всю жизнь только ноги и кормили, а платили… Скупо платили, скажем честно, не очень-то Бриттское посольство жаловало тех, кто на него работает, но выхода у Джона-Жана не было: давным-давно поймали его на нескольких грешках, за которые не погладили бы по головке и здесь, и в Бриттании, вот и приходилось отрабатывать и терпеть.

Он с наслаждением вгрызался в сочное мясо и думал, что давно уже не ел так славно. До чего же хорошие люди эти галлы, и почему он их не любил? Все прекрасны: и этот добрейший монах, даром что католик, и эта смуглая черноволоса вдовушка… И правильно она делает, что вокруг себя стольких мужчин собирает, не всем же, как ему, жить и трястись над каждым словом, каждым шагом… И этот синеглазый хорош, молодец, берёт от жизни всё, так и надо, свободен, независим, и ни перед кем не отчитывается… про кого-то он совсем недавно тоже так думал… Господи, на всё твоя воля, но как же хорошо жить на свете рядом с такими людьми, век бы здесь оставался, зачем ему куда-то ещё ехать, в какой-то…

«Я не хочу в Сар!» — шепнул он сам себе. Казалось, негромко. Но добрый безымянный брат во Христе — да, брат, хоть и католик! — озабоченно склонился над ним.

— Ты что-то сказал, друг мой? Не нужно ли тебе помочь?

— Я не хочу в Сар! — громко повторил Смит. И почувствовал, что вот-вот разрыдается. — На чёрта мне сдалась эта девчонка, я её даже не знаю! Я… я устал, я не могу больше, я…

Он уронил голову на руки и всё-таки заплакал. Невыносимо жалко было жизни, растраченной на пустяки и лизание господских пяток, жалко оттоптанных за годы хождения собственных ног, жалко семьи, которой он так и не обзавёлся, друзей, которые рано или поздно от него отворачивались, узнав о позорной службишке. Себя жаль, свою бессмертную душу, всю жизнь так и тлеющую, и ни разу не вспыхнувшую священным огнём…

— Плачь, — сурово и сдержанно сказал монах. — Слезами душа очищается. Это ничего, брат мой…

Он вздохнул и погладил Джона Клеменса по голове. И ладонь его, тёплая, похожая на отцовскую, вкусно пахла жареным мясом, ладаном и вербеной.

— Не совсем, значит, пропащий, ишь, как тебя прорвало. Доброе слово, хороший кусок — и ты уж поплыл. Что ж тебя, как щенка, пинали, кто ни попадя…

«Как щенка, и впрямь!» — хотел повторить за ним агент — и не смог. Язык не поворачивался. Глаза закрывались сами собой.

— Пойдём-ка, голубь мой…

Монах подхватил его подмышки, без труда поднял, как младенца.

— Хозяюшка, где там его комната? Проводи-ка.

— Ох… — Вдовушка даже перекрестилась. — Что это с ним?

— От хорошей еды да от доброго слова тоже захмелеть можно… — туманно ответил святой отец.

Снёс сомлевшего агента наверх, в его комнатёнку, уложил на кровать, прислушался к дыханию. Прикинул что-то в уме, нажал несколько точек на шее и на темечке маленького человечка. Покивал сам себе.

— Так оно вернее будет…

Вышел — и запер дверь на ключ. Вернулся в зал.

— Держи, хозяюшка. Да не пугайся так: суток двое-трое проспит аки младенец, не тревожь только, а на обратном пути я его с собой заберу. Нехорошо бросать, запутался человечек… Только воду при нём держи; он, если и будет просыпаться, так от жажды. Вот тебе за труды.

И наградил вдовушку настоящим золотым талером. А потом и братским щедрым поцелуем в сочные губы. Та чуть не ахнула от внезапной истомы.

Скромный служитель божий спокойно встретился взглядом с синеглазым. На этот раз смотрели они друг на друга по-иному. Цепко. Оценивающе.

«Со мной такой номер не пройдёт», — словно предупреждал синеглазый.

Монах усмехнулся. Не торопясь, прошёл к выходу. У самых дверей двое мужчин сошлись вместе. Одного роста. Одной примерно стати. Чем-то неуловимо похожи.

— Брат Тук? — чуть поклонился синеглазый.

— Господин Модильяни? — неуловимо быстро святой отец перешёл на светский тон.

— Вы же понимаете, что… — капитан выразительно приподнял бровь. Монах утвердительно кивнул.

— Мы оба едем в Сар, брат мой. Не так ли?

— И, похоже, цель у нас одна. Но я не могу позволить вам вмешаться.

— А почему, собственно, сударь?

Два взгляда снова скрестились. Уважительно. Понимающе.

— У нас нет помыслов — навредить кому-то, — мягко сказал монах. — Мы, как и вы, любим эту страну и заботимся о ней. И нам небезразлично, кто находится рядом с сильными мира сего.

— Доказательства вашей лояльности? Вы же понимаете, что у меня — те же цели, в сущности.