Лина Люче - Землянка для дракона

А потом всё меняется, в одночасье. Её забирают от матери без предупреждения — это очень страшно, она плачет, шаггитеррианка в таком же ужасе, они обе кричат, очень страшно и громко, но тот человек не слушает. Он что-то прижимает к лицу Асхелеки, и она засыпает.

Просыпается в незнакомой комнате и первым делом зажимает уши. Но пугает её не шум, а оглушающая тишина. Прежде ни в селе, ни в лесу ей не приходилось сталкиваться с таким абсолютным отсутствием звуков, как в запертой каюте космического корабля, на котором она с отцом летела на Горру. Но то был лишь первый раз, когда она ощутила себя незащищённой, потерянной. Вскоре это ощущение стало постоянным.

Через два дня её жизнь началась заново. Она узнала другой язык, узнала о телепатии. Узнала, что бывает другая еда, поражающая бесконечным разнообразием, что бывают другие платья, из роскошного шёлка ярких цветов, что бывает обувь и ленты для волос. Асхелека научилась спать в мягкой кровати, вставать по будильнику, носить много одежды и мыться каждый день, а также чистить зубы, расчёсывать волосы и учиться, учиться, учиться. Отец не оставлял ей времени даже поплакать, не то, что поиграть, а на любой вопрос о маме говорил, что её уже нет и никогда не будет. Постепенно она перестала плакать и спрашивать.

Потом Асхелека узнала о горианских наказаниях в уводах. Отец наказывал её сначала очень часто. Кроме того, он часто кричал и сердился на неё, и она очень пугалась и плакала. Постепенно она поняла, как избегать этого, научилась угадывать его настроение, не злить. Правила были простыми, но нельзя было забывать о них: никому не показывать волосы, не произносить шаггитеррианских слов, не снимать туфли на людях, не упоминать о маме и о доме.

К тому моменту, как она пошла в школу, Асхелеке уже казалось, что она жила на Горре всегда, а тяжёлая скорбь по дому ушла глубоко в подсознание — она больше не осознавала, что всё ещё скорбит. Просто привыкла к тому, чтобы всегда чувствовать чуть больше грусти, чем другие дети. Она не понимала, как тяготит её необходимость скрываться и вечные страхи отца. Но обмануть психику ей не удалось, и в её собственной душе всё больше разрастался ужас, что её обнаружат, разоблачат, отберут у отца и отдадут в дом удовольствий.

Все эти воспоминания, вывернутые на суде, частично услышанные от других людей, которые сухо зачитывали показания отца, вонзались в неё как остро наточенные ножи. Асхелека изо всех сил сжимала руку Тхорна, сидя на удобном кресле, и под её ногами расстилался идеально чистый зелёный ковер, но ей всё казалось, что на него вот-вот потечёт кровь, которая выступит из её израненной души, прямо сквозь кожу.

Все, кто присутствовал на суде, бросали на неё косые взгляды, полные жалости и любопытства, и из-за этого становилось ещё хуже. Все её жалели, потому что она была уродом, которому вряд ли когда-нибудь суждено превратиться в нормального человека. Она может скрывать свои волосы или не скрывать, но ведь они никогда не поменяют цвет, верно?

И всё же Тхорн стоял между ней и этим кошмаром, и ей удавалось немного прятаться за ним. Он подбадривал, тихо шептал какие-то шутки на ухо, потирал плечо и иногда отвлекал, когда она слишком сильно уходила в себя. Но когда отцу начали задавать новые вопросы, Асхелека сосредоточилась на нём. Она видела и слышала только отца. Её глаза наполнялись слезами против её воли, и в какой-то момент она поняла, что всё платье спереди мокрое. Папа равнодушным, отстранённым голосом рассказывал о её детстве так, словно ему тогда вообще не было до неё дела. Он говорил, что она была здорова и сыта — но он говорил это так, словно его дочь была животным в зоопарке, которое требовалось лишь кормить и следить, чтобы случайно не сдохло от какой-нибудь хвори.

Впиваясь ногтями в ладони, Асхелека ждала лишь одного момента — она хотела услышать, как погибла её мать. Этого ей никак не удавалось вспомнить, но она хотела знать. Отец ни разу не ответил на её вопросы. Когда судья спросил о её матери, время почти остановилось для неё. Медленно-медленно поворачивалась к ней голова Тхорна, очень-очень медленно он поднимал руку, вдруг пожелав прервать судью, но не успевал. Пока, наконец, до них не донеслись слова её отца, пожавшего плечами:

— Шаггитеррианка осталась дома. Я ничего ей не сделал.

Она, кажется, вскочила и закричала, испытывая страшную боль. Асхелека за все десять лет, что помнила себя на Горре, ни разу не усомнилась в смерти матери. Она свято верила, что отец лишь поэтому забрал её. В её голову не приходило даже мысли, что он мог вот так их разлучить, что ему до такой степени не было важно, что чувствует его дочь и мать его дочери. Боль от его равнодушия, от осознания, что все эти годы мама ждала её — где-то там, что все эти годы они могли быть вместе, оказалась слишком сильной, и её психика нырнула в спасительную черноту.

Вновь перевернувшись на спину, Асхелека тихо всхлипнула и вытерла слёзы локтем. Если бы только она могла найти маму. Но искать её на этой планете — это даже не вытаскивать иголку из стога сена. Сено можно перебрать и найти иглу. А как найти её мать, если она такая же, как другие шаггитеррианки, такое же сено? Она не узнает её, с прерывистым вздохом подумала Асхелека, сглатывая новые слёзы.

Под утро, безумно уставшая плакать и вспоминать, поневоле успокаиваясь, она спохватилась, что непростительно расслабилась. В посёлке уже светало. А она до сих пор не придумала, как обеспечить свою безопасность. Ей надо хоть чем-нибудь вооружиться. Ей нужен хотя бы нож.

Рывком перекатившись на своём колком, жестковатом импровизированном ложе, она села. Обе дикарки ещё спали, развалившись на спине и громко посапывая в своём безмятежном сне. Окинув их утлое жилище быстрым взглядом, она убедилась, что не только ножей, но и ничего другого, что можно было бы использовать как оружие, внутри нет. Лишь ворох одежды в углу, пара мисок с ложками — вот и вся утварь.

Вооружаться деревянной ложкой Асхелека не стала — остановить ею шаггитеррианца можно было бы лишь в том случае, если бы дикарь попался голодный — и то, если бы ложку удалось наполнить чем-то вкусным. Но даже в этом случае эффект продлился бы недолго, рассудила она и, вздохнув, вылезла наружу. Если всё ещё спят, то есть время осмотреть посёлок и найти какой-нибудь нож, подумалось ей.

Прохладный по-утреннему воздух вмиг заставил её покрыться мурашками и начать трястись мелкой дрожью, как трясутся голенькие птенцы, выпавшие из гнезда — Асхелека однажды таких видела в лесу. Почувствовав себя так, она поневоле начала резко крутить головой, словно действительно была крошечной замерзшей птицей. Ряды аккуратных здешних домиков представляли собой гораздо более приятное глазу зрелище, чем в том селении, где она была с Тхорном.