Евгений Шишкин - Женское счастье

И вот счастье! На занятии Тамаре не хватило мальчика, партнера. Сам учитель стал ей временным партнером. Она чувствовала его отточенные властные движения, его крепкие и вместе с тем нежные руки. Даже впоследствии, когда у Тамары появился закрепленный партнер, очкастенький мальчик с прыщиками на подбородке и бесцветной юношеской порослью под носом, Александр Анатольевич, чтобы что-то продемонстрировать группе, выбирал Тамару. Она чувствовала, что нравится ему. И сама сгорала от влечения.

Как же она оказалась у него в комнате, в общежитии, в этом окраинном доме, построенном именно для приезжих специалистов? Он заманил ее? Пожалуй, нет. Александр Анатольевич сказал ей, что может дать для ознакомления книгу по истории танцев. «Она у меня в общежитии, можем зайти после занятий». Ура! Тамара вспыхнула от радостного волнения: нынче вечером она хоть ненадолго заглянет в загадочный мир настоящего артиста.

Правда, ничего особенного в этом мире Тамара не встретила. Две примечательности: янтарного цвета лампочка в ночнике и сферические колонки импортного магнитофона. Под лиричную музыку оркестра Поля Мориа, стереозвуком заполонившего комнату, в свете ночника с необычным оранжевым излучением он, Александр Анатольевич («Тамара, зови меня просто Сашей. Мы ж не на занятиях») — он, Саша, учил ее танцевать: куда класть, как держать голову, а после целовал ее и расстегивал трясущимися спешными пальцами пуговки на ее школьном платье (в студию Тамара шла сразу после уроков).

Боль, неловкое положение на узкой кровати, шумное Сашино дыхание и его слова: «Не бойся… никто не узнает… не бойся… ты красивая умная девочка… надо просто расслабиться…» Затем разочарование от близости и странный, новый прилив нежности к учителю танцев, которого могла наедине называть Сашей.

У них было несколько трогательных встреч в этой комнате общежития, из которого Тамара уходила непременно в сумерках и так, чтобы никто не заметил… Но вскоре все оборвалось. Александр Анатольевич сам нарывался на скандал с директором Дома культуры, чтобы смотаться из села. Нарвался, схлопотал выговор, был уволен и укатил из «дыры», даже не простившись с Тамарой.

Узнав об этом отъезде, она всю ночь проплакала — плакала в подушку, втихомолку, чтобы не услышали родные, чтобы не стали выпытывать всей правды. И следующую ночь она проплакала, но уже не столь душной была следующая ночь… Студия бальных танцев распалась. Все другие кружки и секции Тамара позабросила.

А через год она уехала из села, поступила в городе в фармацевтический техникум. Школьная жизнь кончилась, вместе с ней уплыли томные чувства первой любви, поостыли воспоминания об Александре Анатольевиче.

В дальнейшем Тамара вела себя более осмотрительно, вернее, не спешила бросаться в чьи-то объятия, ждала рыцаря всерьез, единственного, избранного, как думалось, навсегда. Она даже некоторое время избегала всяческих увлечений, оттягивала их, запирала свое сердце, чтобы не растратиться, чтобы еще раз не оказаться в роли брошенной влюбленной глупыхи.

«Да кто в этой роли не бывал!» — иногда говорила Тамара сама себе, зная интимные биографии своих сельских подруг и однокашниц…

Впрочем, она ни капельки не жалела, что прошла любовное испытание с Александром Анатольевичем. Неизбежное и трепетное испытание. Но только всепоглощающая любовь к Спирину, с пробудившейся чувственностью, могла оттенить прежнее и давала понять, насколько легкомысленны и ненадежны были симпатии к первому мужчине.

С работы Тамара пошла не домой. Туда, куда она собралась, идти было не близко, но она не воспользовалась трамваем, а направилась пешком — ей хотелось дать себе время на обдумывание. Хотя все, казалось, и так было думано-передумано тысячи раз.

Вчера была оттепель — все вокруг поразмякло, повлажнело, словно по городу прошелся преждевременный, ошибочный дождь. Вчера же в ночь, как бы одумавшись, приударил морозец, застудил ростепельную жижу, оставил гололед. А на сегодня изменчивая, как девичье настроение, погода припасла снегопад; сухая свежая крупа покрывала город, маскировала ледяные коросты на тротуарах — гололед под белой наволочью становился еще коварнее.

Тамара шла по этому припорошенному льду нетвердо, неровно, и думала странновато, не жалея себя: «Упаду — встану, не хрустальная. Если даже ногу подвихну — выздоровею… А вот как любовь? Поднимется? Выздоровеет ли? Ведь это только кажется, что у большой любви сил много, все одолеет. Наоборот, хрупкая она очень. Большая-то любовь даже маленькой трещинки боится. Даже от равнодушного взгляда страдает… А тут такое: он к другой ходит… Господи, дай мне силы!..»

Снег падал ей на лицо, таял и вместе со слезами, которые тихо катились из ее глаз, пожигал щеки посолоневшей влагою.

С этой влагою в мелких складках под глазами Тамара и переступила порог бабки-Люшиного дома. Горе свое она принесла колдунье неспроста.

— Помоги мне, баб Люш. Люблю я его. Сильно люблю… Влезла эта бессовестная в нашу жизнь, испортит она нам ее. У нее свой муж есть. Она так, для потехи. А мне всю жизнь поковеркает. Помоги, — просила Тамара, доверяясь бабке Люше, первой и единственной.

Старуха разглаживала свалявшуюся оборку своего изношенного фартука, занимая этим пустяшным делом руки, соболезненно слушала горемычный голос землячки.

— А чего ж ты ему, негоднику, баню не устроишь?

— Не могу я так, баб Люш. Не умею. Он тогда узнает, что следила за ним. Пуще обозлится. Хуже бы не было, — всхлипывала Тамара.

— Погоди хныкать-то. Может, это его бывшая зазноба какая. Отойдет, поди… Че с мужика-то возьмешь? Ему перебеситься время требуется. Из холостяцкой вольницы да под каблук жены…

— Да какой уж у меня каблук-то, баб Люш! Я поперек слово боюсь вымолвить.

— А это ты зря. К вольностям его не приучай. Испортишь, — наставляла старуха. — С супружником жить — надо, как на весах, все взвесить… Глядишь, и напридумывала ты чего. Сама говоришь, муженек-то твой от тебя не воротится. Значит, мила ты ему. А другая-то, выходит, пустяк.

— Что же я как второсортная? Или уменья у меня нет любить его? — негромко, только для себя, чтоб этих слов старуха и не слышала вовсе, возражала Тамара и на все увещевания бабки Люши не подкупалась, умоляюще глядела в несостарившиеся остро-черные глаза на старом смуглом лице.

— Помоги, баб Люш. Исстрадалась я. А ты можешь. Я ведь знаю, что можешь.

— Больно много ты знаешь! — вспыхнула бабка Люша, злым взглядом полоснула Тамару и отвернулась от нее.

Тамара враз притихла, всхлипы свои в груди задушила, сидела как мышка напуганная, жалела о своем намеке на темную молву о бабке Люше.