Наталья Черемина - Все не так

— Не люблю я его, Маш. Притерпелась, даже в постели нормально стало, но знаю — не мое. Все думаю: вот-вот должно что-то произойти. Такая иной раз тоска берет. — Санька тяжело вздохнула, потом вдруг мечтательно заулыбалась. — Охранник один в казино все вертится вокруг, приглашает куда-нибудь. Симпатичный.

— Да-а? А ты чего?

— Как я пойду, если Димон за мной каждый раз заезжает? Да и не в этом дело. Все равно бы никуда не пошла. Не смогу я ему изменить. — Она снова тяжело вздохнула.

— Какая разница, если не любишь?

— Большая. Пока я с ним живу — не смогу изменить.

— Так уйди от него, блин!

— Не могу. Жалко.

— Тьфу! Как поговорю с тобой — одна каша в голове.

Еще через год у Саньки начался, с позволения сказать, карьерный рост. Ее пригласили в кассу самого банка. Зарплата там была несоизмеримо больше, чем в обменнике, но о левых деньгах не могло быть и речи. Поначалу Санька наотрез отказалась. Никакая зарплата не сравнится с дивидендами от ее собственных денег, вложенных в валюту. Но в то же время прошел дурной слушок о том, что вот-вот примут закон и все обменники закроют, валюту можно будет менять только в банке и только по предъявлении паспорта. Не то чтобы Санька поверила такой глупости, но немного призадумалась о будущем. Да еще Машка капала на мозги: иди в банк, учись на экономиста, делай что-нибудь. Димон с советами осторожничал. В принципе, он думал как Машка, но время было не очень подходящее, чтобы отказываться от реальных денег в обмен на какие-то перспективы. Лавочка с машинами прикрылась, и он был счастливым безработным, который днем учился дома кулинарному искусству, а вечером пытался подшабашить на еле живом «опельке» (наследнике мирно усопшей раздолбанной «мазды»). Думала Санька отчаянно долго, так что завкассой, толстая и усатая Эльвира Иосифовна, начинала уже нервничать. Тогда Димон сказал: «Соглашайся» — и она согласилась. Димон, в свою очередь, согласился уступить воззваниям своего отца и пошел ментом в ведомственную охрану Колосковского мясокомбината. И тоже не денег ради, а во имя неких туманных перспектив. Митрич пообещал поднять все свои старые связи и помочь сыну поступить в юридический институт. «Отучишься, Митька, кэпа дадут. А кэпа дадут — может, квартирой разживешься. Тока в очередь надо прям щас становиться», — наставлял Митрич.

Жить они снова переехали к Димоновым родителям. Теперь все осторожничали: у Саньки зарплата чуть ли не в три раза больше, чем у их Митеньки, и продукты она покупает, и еду на всех готовит, и по хозяйству первая помощница. Теперь она стала «дочечкой» и «роднушенькой». Катерина Васильевна даже поцапалась с Наташей, защищая Саньку от незаслуженных нападок. Но это был скорее демонстративный акт, нежели искреннее проявление чувств. Все прекрасно понимали, что по сути отношение родителей к Митенькиной девке нисколько не поменялось, и при удобном случае вся неприязнь выплеснется наружу грязной пеной. Санька понимала это лучше других и старалась не давать повода. Никогда, даже на самых, казалось бы, задушевных застольях не позволяла себе расслабиться и сказать лишнего, хотя певучая Катерина Васильевна так и норовила усыпить ее бдительность излияниями нежности. Санька собралась в кулачок, вела себя предельно корректно, но отчужденно, чем подпитывала растущее раздражение хозяев дома.

На работе появились новые обязанности, новые лица и новая ответственность. Санька вдруг осознала, что ей не приходилось работать в коллективе. И у отца в палатке, и в обменниках она сидела одна и была сама себе хозяйка, никогда не задумывалась над тем, как одета и причесана, без стеснения напевала или ковыряла в носу. Здесь выяснилось, что касса — это собрание разновозрастных и разнокалиберных девиц, женщин и даже бабулек, основной жизненный интерес которых — это собрать как можно больше сведений друг о друге и, внимательно все проанализировав, вынести на обсуждение общественности. Поначалу близорукая Санька решила, что на нее никто не обращает внимания — все погружены в свою работу с деловыми, напряженными лицами. Днем позже она выяснила, что каждая деталь ее туалета, цвет помады и маникюр, не говоря уже о таких определяющих столпах, как туфли и сумочка, были разобраны по ниточкам и придирчиво оценены. Это ее изумило, рассмешило и настроило на определенный рабочий лад. На последние деньги купила себе костюм и новые туфли, маме дала задание сшить несколько разноцветных блузок и сумку из кстати залежавшегося куска замши. С первой зарплаты она наконец-то заказала себе очки в тонкой, элегантной оправе и, поставив этот завершающий штрих, теперь органично сливалась с офисной мебелью.

По возрасту Саньке была наиболее близка высоченная красотка Люда, которая и стала ей товарищем и гидом на новой работе. Люда редко сидела на месте, в основном она ходила по коридорам на своих длиннющих ногах, как на ходулях, и была главным поставщиком и распространителем всех банковских сплетен. В свободное от сих тяжких трудов время она без конца подправляла макияж на своем крупном грубоватом лице, особое внимание уделяя правильному распределению помады на толстых, лоснящихся губах. У нее была семилетняя дочка, которая жила преимущественно у бабушки и дедушки, дабы не мешать маме наслаждаться молодостью. Главным предметом гордости Людмилы была огромная силиконовая грудь, которую она сделала на деньги своего последнего «кошелька». Все многообразное мужское племя Люда делила на «кошельков» и «кобельков». Первые — это те, кто может подарить своей любовнице новую грудь (шубу, билет на Сейшелы), а кобельки — это такие симпампулечки для «хорошего траху». Мужчину своей мечты Люда определяла лаконично: «кошелек» и «кобелек» в одном флаконе. Тех, кто не подходил ни под один из двух критериев, Люда за мужчин не считала. Саньку она жалела как ущербную: «Это ж надо, с ментярой жить» — и взяла над ней что-то вроде шефства.

Другие сослуживицы тоже благосклонно относились к новенькой. Придирчиво изучив все стороны Санькиной жизни, они пришли к заключению, что она «хорошая девушка», «классная баба» и вообще «свой человек». Действительно, завидовать ей было не в чем: ни особой внешности, ни богатого мужа, ни блата, ни каких-то необыкновенных талантов у Саньки не было. Вела она себя скромно, доброжелательно, уважала старших, не задавалась перед молодыми. Вскоре ее все полюбили, научили всему, что могли сами, и даже когда через год работы ей дали старшего кассира с небольшой прибавкой к зарплате, никого это не обозлило. Даже Люда, которая проработала гораздо дольше Саньки, но до «старшего» так и не доросла, надулась было, а потом махнула рукой: «Тебе эта прибавка хоть погоду сделает. А мне — одну помаду купить. Я сюда не для денег хожу, а для души».