Франсуаза Саган - Властелин сердец

И это при том, что у меня полностью отсутствует материнский комплекс. Моя дочь, которую я обожаю, удачно вышла замуж, живет в Париже и может лишь мечтать о том, чтобы пристроить мне свой выводок на лето, когда мне приходит в голову провести месяц-другой на Ривьере. Слава Богу, я редко путешествую одна и могу оправдать непродолжительность своих материнских визитов соображениями приличия. Но вернемся к той ночи и к Льюису — этого полоумного, этого пугало, этого потерявшего сознание незнакомца с симпатичной мордашкой звали Льюис — на какое-то мгновение я застыла над ним, не в силах даже положить ему руку на грудь, чтобы проверить, бьется ли сердце. Я просто смотрела на него, и мне было неважно, жив он или мертв. Позже мне придется горько раскаяться в этом странном, непостижимом ощущении, но совсем не в том смысле, в каком кто-то может подумать.

— Кто это? — строго спросил Пол.

Если что-то и восхищает в людях, работающих в Голливуде, так это их мания всех знать или, по крайней мере, узнавать. Вот и Пол никак не мог примириться с мыслью, что он не может обратиться по имени к человеку, которого несколько минут назад едва не переехал.

— Пол, мы не на вечеринке. Как ты думаешь, он ранен?… О!..

Коричневая краска, которая растекалась под головой юноши и лилась прямо мне на руки, была кровь. Я узнала ее тепло, липкость и ужасающую мягкость. Пол понял это одновременно со мной.

— Я уверен, что моя машина даже не прикоснулась к нему, — сказал он. — Наверное, его ранило при взрыве.

Пол распрямился, его голос звучал холодно и спокойно. Я начала понимать слезы Лолы Кревет.

— Дороти, ничего не трогай. Я иду звонить.

Он зашагал в направлении домов, черневших в отдалении. Я осталась одна на дороге, склонившись над человеком, который, возможно, умирал. Неожиданно он открыл глаза, посмотрел на меня и улыбнулся.

— Дороти, ты что — совсем сошла с ума?

На этот вопрос мне обычно бывает труднее всего ответить. Кроме того, задал его Пол, который, в своей элегантной синей куртке, смотрел на меня непреклонным взглядом. Мы находились на террасе моего дома. Я была одета для работы в саду: старые холщовые брюки, кофточка в цветочек, волосы подвязаны косынкой. Не то чтобы я когда-нибудь всерьез занималась садоводством — один вид садовых ножниц приводит меня в дрожь — мне просто нравится менять облик. Вот почему каждую субботу я, подобно моим соседям, переодеваюсь для работы в саду, но вместо того, чтобы сражаться с воющей газонокосилкой или пропалывать цветочные клумбы, устраиваюсь на террасе с двойным виски и книжкой в руках. За этим-то занятием меня и застал Пол. Я почувствовала себя виноватой и неприбранной, оба эти ощущения были одинаково сильны.

— Ты знаешь, что все в городе только и говорят о твоей последней выходке?

— Так уж и все, — возразила я сколь скептически, столь и невинно.

— Скажи на милость, что здесь делает этот мальчишка?

— Должен же он поправиться, Пол. В конце концов, он всерьез поранил ногу! А ты знаешь, что у него нет ни денег, ни семьи… ничего.

Пол тяжело вздохнул.

— Именно это меня и беспокоит, а также тот факт, что твой юный битник был изрядно накачан ЛСД, когда бросался нам под колеса.

— Послушай, Пол, он же сам тебе все объяснил. Под влиянием наркотиков он даже не увидел машину, а фары он принял за…

Внезапно Пол покраснел.

— Мне все равно, что ему там померещилось! Этот псих, этот сорванец чуть нас не угробил, а ты через два дня привозишь его в свой дом, устраиваешь в комнате для гостей, да еще подносишь ему еду. А что если в один прекрасный день он прикончит тебя, приняв за цыпленка или еще Бог знает за что? Или сбежит, прихватив твои драгоценности?

Я бросилась в атаку.

— Знаешь, Пол, еще никто и никогда не принимал меня за цыпленка, а что касается драгоценностей, то у меня их не так уж много, да и ценность их невелика. И потом, не могли же мы бросить его на улице в таком состоянии.

— Ты бы могла отвезти его в больницу.

— Больница произвела на него угнетающее впечатление, надо сказать и на меня тоже.

Пол казался сраженным. Он опустился в плетеное кресло, машинально взял мой стакан с виски и отпил половину. Мне это не понравилось, но я его не остановила: бедняга явно зашел в тупик. Он как-то странно посмотрел на меня:

— Ты работала в саду?

Я кивнула для убедительности несколько раз. Удивительно, как некоторые мужчины постоянно вынуждают нас лгать. Вот и сейчас я просто не знала, как объяснить Полу мое невинное субботнее времяпрепровождение. Он снова назовет меня сумасшедшей; впрочем, мне начинало казаться, что он не так уж далек от истины.

— Надо же, незаметно, — продолжил Пол, оглядываясь вокруг.

Мой крошечный сад действительно напоминал джунгли, но я напустила на себя обиженный вид:

— Делаю, что могу.

— А что это у тебя в волосах?

Я провела рукой по волосам и извлекла две древесные стружки, белые и тоненькие, как листья. Я была озадачена.

— Это стружка.

— Вижу, — сухо сказал Пол. — Более того, она лежит и на полу. По всей видимости, ты не только работала в саду, но и плотничала?

В этот момент еще одна стружка, медленно паря, опустилась ему на голову. Я подняла глаза.

— А! Знаю, — сказала я, — это Льюис. Он лежа в кровати вырезает деревянную маску, чтобы как-то убить время…

— И щедрой рукой отправляет обрезки прямо в окно. Как мило!

Я тоже начала немного нервничать. Возможно, мне действительно не следовало привозить Льюиса к себе, но ведь это был чисто благотворительный жест, без какой-либо задней мысли. К тому же Пол не имел на меня никаких прав, и я решила указать ему на это. Он ответил, что имеет на меня такие же права, какие любой мужчина имеет на неразумную женщину, а именно право защищать ее, в общем, нес какую-то чушь. Мы поссорились, он в гневе ушел, а я осталась сидеть в кресле, выжатая, как лимон, да еще и с теплым виски. Было шесть часов вечера. На лужайке, замусоренной листвой, удлинились тени; все планы на остаток дня лопнули: ссора с Полом отменяла вечеринку, на которую мы должны были вместе пойти. Оставался телевизор, который обычно наводит на меня скуку, и несколько нечленораздельных звуков, которые издаст Льюис, когда я принесу ему ужин. Я никогда еще не встречала такого молчаливого человека. Единственный раз, когда он говорил внятно, был два дня спустя после аварии. Он тогда заявил о своем намерении покинуть больницу и принял мое гостеприимное приглашение как нечто само собой разумеющееся. В тот день я была в приподнятом настроении, может быть, слишком приподнятом. Я переживала одно из тех, слава Богу редких, мгновений, когда в каждом мужчине видишь своего брата и ребенка одновременно, отчего возникает потребность заботиться о них. С тех пор я продолжала ухаживать за Льюисом; он лежал в моем доме, растянувшись на кровати, с забинтованной ногой, на которой каждый день сам менял повязку. Он никогда не читал, не смотрел телевизор, не слушал радио и не разговаривал. Время от времени он что-то вырезал из сухих деревяшек, которые я приносила ему из сада, или смотрел в окно остановившимся взглядом. Иногда я спрашивала себя, а не сумасшедший ли он на самом деле, и эта мысль, учитывая его красоту, казалась мне даже романтичной. На мои робкие расспросы о его прошлом, настоящем и будущем он всегда давал один и тот же ответ: «Это неинтересно». Однажды ночью он очнулся на дороге, перед машиной, его звали Льюис, все остальное не имело значения. В общем, это меня устраивало: длинные истории утомляют, а большинство людей нас не щадят.

Читать дальше