Франсуаза Саган - Властелин сердец

— Это не обо мне, а о Ференце Листе и…

— А ты?

Я рассмеялась. Иногда мне казалось, что в жизни есть что-то роковое и что я никогда не смогу оправиться после некоторых любовных увлечений. Но вот я здесь, в своем саду, в прекрасном настроении, мне сорок пять, и я ни в кого не влюблена.

— Когда-то верила, — ответила я. — А ты?

— Пока нет.

Он закрыл глаза. Мало-помалу мы начали говорить о нем, обо мне, о жизни. По вечерам, когда я возвращалась со студии, Льюис спускался из своей комнаты, опираясь на две трости, устраивался в плетеном кресле, и так — за несколькими стаканами виски — мы встречали ночь. Мне нравилось, приходя домой, видеть его, такого спокойного, загадочного, веселого и в то же время молчаливого, похожего на какое-то неземное существо. Только и всего. Я никоим образом не была влюблена в него, и, что странно, сама его красота пугала и почти отталкивала меня. Не знаю, почему. Он был слишком нежен, слишком строен, слишком безупречен. Нет, в нем не было ничего женоподобного, но, глядя на него, я вспоминала об избранной расе, о которой говорил Пруст: волосы его, казалось, сделаны из перьев, кожа — из шелка. Короче, ничего общего с тем сочетанием детскости и грубости, которая меня привлекает в мужчинах. Я даже сомневалась, что он бреется, что ему вообще надо бриться.

По его собственным словам, Льюис вырос в пуританской семье из Новой Англии. Получив кое-какое образование, он встал на ноги, сменил несколько работ, из тех, что обычно достаются молодым людям, и в результате оказался в Сан-Франциско.

Встреча с себе подобными, большая доза ЛСД, гонка на автомобиле и драка привели его туда, где он теперь и был — то есть ко мне. Когда он поправится, то уйдет. Куда? Не знает. А пока мы вели беседы о жизни, об искусстве — он, кстати, несмотря на некоторые провалы, был неплохо образован — короче, наши отношения (хотя они и являлись самыми странными, какие только могут связывать двух людей) большинство назвало бы вполне цивилизованными. Однако Льюис, который непрерывно расспрашивал меня о моих прошлых романах, никогда не рассказывал о своих собственных любовных делах что настораживало, особенно в юноше его возраста. Он говорил о «мужчинах» и «женщинах» одинаково спокойным и беспристрастным тоном. А я, дожив до своих лет, все еще не могла произнести слово «мужчина» без того, чтобы не испытать робкой нежности или навеянного внезапным воспоминанием смущения, и временами чувствовала себя неловко.

— А когда ты впервые испытала на себе жестокость судьбы? — спрашивал Льюис. — Когда от тебя ушел первый муж?

— Бог мой, нет! Тогда я испытала облегчение. Представь, абстрактная живопись день и ночь, день и ночь… Вот когда ушел Фрэнк, тогда — да, тогда я чувствовала себя, как больное животное.

— Кто такой Фрэнк? Второй муж?

— Да, второй. Ничего особенного, но он был всегда таким веселым, заботливым, жизнерадостным…

— И он бросил тебя?

— Им увлеклась Лола Кревет.

Льюис вопросительно поднял брови.

— Ты разве не слышал об актрисе по имени Лола Кревет?

Он неопределенно повел рукой. Несмотря на свое раздражение, я сделала вид, что все в порядке.

— Короче говоря, Фрэнк был польщен ее вниманием, воспарил на небеса и ушел от меня, чтобы жениться на ней. Тогда мне казалось, я никогда не приду в себя. Больше года. Тебя это удивляет?

— Нет. А что с ним стало?

— Через два года Лола увлеклась кем-то еще и бросила его. После нескольких неудач он спился. Конец истории.

Мы замолчали. Потом Льюис слабо застонал и попытался подняться с кресла.

— Что случилось? — встревоженно спросила я.

— Болит, — сказал он. — Мне кажется, я никогда не смогу ходить.

На секунду я представила себе, что он станет инвалидом, и я проведу подле него остаток своих дней… Странно, но эта мысль не показалась абсурдной или неприятной. Возможно, я достигла достаточной зрелости, чтобы принять на себя такую обузу. До сих пор, по крайней мере, я неплохо справлялась.

— Что ж, оставайся здесь, — весело сказала я, — а когда у тебя выпадут зубы, я буду варить тебе овсянку.

— Почему у меня должны выпасть зубы?

— Мне казалось, что именно это происходит, когда человек слишком долго остается в горизонтальном положении. Конечно, здесь есть нечто парадоксальное. По идее, согласно закону притяжения, они должны выпадать как раз в вертикальном положении… Но нет.

Он взглянул на меня искоса, почти как Пол, только дружелюбнее.

— В тебе что-то есть, — сказал он. — Знаешь, я бы никогда тебя не бросил.

Затем Льюис закрыл глаза, попросил почитать стихи, и я отправилась в библиотеку подобрать что-нибудь подходящее. Это был еще один наш ритуал. Ровным, низким голосом, чтобы излишне не утомлять его, я читала строки из «Оды Уолту Уитмену» Гарсии Лорки:

Новость застигла меня в самый разгар работы. Если быть точной, я диктовала секретарше захватывающий диалог между Мари Д’Агул и Ференцем Листом, конечно, каким он мне мыслился, впрочем безо всякого энтузиазма, так как накануне узнала, что Листа будет играть Нодин Дьюк, а мне было трудно представить себе такого мускулистого смуглого красавца в этой роли. Однако в кинематографе подобные дадаистские искажения неизбежны. Я как раз шептала: «Это безнадежно» на ухо своей рыдающей секретарше (она чрезвычайно сентиментальная особа), когда зазвонил телефон. Высморкавшись в платок, она подняла трубку, затем повернулась ко мне:

— Вас Пол Бретт. Говорит, что срочно.

Я подошла.

— Дороти? Ты уже знаешь?

— Нет, не думаю.

— Милая моя… о, господи… Фрэнк умер.

Я ничего не ответила, и Пол нервно продолжал:

— Фрэнк Тайлер, твой бывший муж. Покончил с собой вчера ночью.

— Неправда, — сказала я.

Я не могла в это поверить. У Фрэнка никогда не было ни капли мужества. Во всем остальном — просто очарователен, но мужества никакого. А для того, чтобы решиться на самоубийство, по-моему, нужно быть чуть ли не героем. Подумайте, сколько людей никак не могут отважиться на это, хотя им ничего другого уже не остается.

— Да, — продолжал Пол, — он покончил с собой сегодня под утро, в третьеразрядной гостинице. Недалеко от тебя. Никаких объяснений.

Мое сердце билось медленно-медленно. Медленно и с трудом. Фрэнк… его жизнерадостность, смех, кожа… мертв. Странно, как смерть человека легкомысленного может произвести более тяжелое впечатление, чем гибель натуры глубокой. Нет, я не могла поверить…

— Дороти, ты меня слышишь?

— Слышу.

— Дороти, ты должна приехать. У него никого нет, а Лола в Риме. Мне очень жаль, но тебе придется взять на себя все формальности. Я за тобой заеду.