Фредерик Дар - Моё печальное счастье

— Так же надо поступить и со всем остальным, Луиза.

— Я не понимаю.

— Надо собрать вещи моей жены и раздать их бедным.

— Всю одежду?

— Да, всю. И остальное тоже — мелочи, белье… Все!

Он облокотился о камин, уткнулся лбом в изгиб руки и стал что-то говорить по-английски. Должно быть, то были стихи, судя по ритмическому звучанию фраз. Я заплакала, охваченная внезапной, бьющей через край жалостью. Он страдал на свой и только ему свойственный манер, Джесс Руленд.

Во второй половине дня явилась полиция, начавшая расследование. Под словом «полиция» я имею в виду комиссара Леопольдвиля, того, что присутствовал на вечеринке и, похоже, попал под чары мадам. Вся эта история с отрытым переездом, который должен был быть по всем правилам перекрыт, стала предметом пересудов по всей округе. Парижские газеты смаковали подробности и, сами понимаете, нарасхват продавались у нас.

Главное было установить, что за преступная рука подняла шлагбаум, так как Маньенша в данном случае была ни при чем. Двое вокзальных служащих, возвращавшихся домой после работы в час сорок, официально засвидетельствовали, что к этому времени переезд был закрыт. К подходу же экспресса, то есть к часу сорока шести, его открыли. Предполагали, что какой-нибудь автомобилист в спешке за несколько минут до появления Рулендов, поднял шлагбаум, не потрудившись потом опустить его.

Джесс принял комиссара в гостиной, предложил ему виски и сигару. Тот неловко сидел на стуле, положив фетровое кепи на колени. За исключением пьяных драк у нас ничего особенного не происходит, поэтому сюда обычно назначают молодых полицейских, чтобы они привыкали к административной рутине.

Оставив их наедине, я нарочно неплотно притворила дверь в коридор. Делая вид, что занята уборкой, я постаралась не пропустить ни слова из их разговора. Комиссар начал с того, что выразил соболезнование, а потом сразу же перешел к делу:

— Господин Руленд, я хочу, чтобы вы рассказали мне о случившемся со всеми подробностями.

— Это не займет много времени, — спокойно ответил Джесс. — Я возвращался из Парижа, моя жена задремала… В момент, когда я въехал на переезд, я увидел справа огни. Я только и успел понять, что это поезд… Я, должно быть, затормозил. Это было ужасно, господин комиссар.

— Я думаю.

Джесс вздохнул.

— Возможно, нажми я на газ, мы сумели бы проскочить. Не знаю. Моя нога сработала автоматически, трудно контролировать себя в такой момент. Оглушающий грохот, и я оказался на куче камней… А потом… that's all [2] Вот и все (англ.). … Вы понимаете?

— Понимаю. Когда вы выехали на путь, скорость была велика?

— Нет. Впрочем, я никогда быстро не езжу, даже по прямой. В Штатах скорость ограничена, вы ведь знаете?

— Когда вы приближались к переезду, вас кто-нибудь обгонял?

— Да, мотоцикл.

Комиссар прошептал скорее для себя, чем для Джесса:

— Мотоциклист проехал бы через калитку, ему не нужно поднимать шлагбаум. Вы не заметили красных огней какой-нибудь машины впереди вас?

— Нет, не заметил.

— Странно. Ведь кто-то — не сторожиха — поднял шлагбаум перед вашим прибытием.

— Толстуха не слышала, чтобы какой-нибудь автомобиль останавливался?

— Нет. Она спала. Я сам попробовал покрутить ручку шлагбаума, она идет легко, почти бесшумно… Ну, что ж… Пока все, месье Руленд. Мы постараемся найти мотоциклиста, о котором вы говорите, возможно, узнаем от него кое-что еще…

Комиссар ушел. Джесс казался взволнованным. Он позвал меня:

— Луиза!

— Месье?

— Вы закончили собирать вещи Тельмы?

— Да, месье.

— Кому вы собираетесь отдать их?

Я немного смутилась.

— Моей матери, если вы не против.

— О'кей.

— Я хотела спросить насчет мехового манто, что с ним делать? Оно дорогое, вы могли бы продать его.

— Нет, возьмите себе!

— Себе? — едва произнесла я.

— Да-да. Только при мне не носите, отложите на потом.

— О! Месье! Это слишком дорогой подарок!

— Это не подарок; если вам не надо, отдайте, кому хотите.

— В таком случае, я оставлю его себе.

— О'кей. Луиза, нам надо поменяться комнатами. Вы не против спать в моей?

— Нет, месье.

— Хорошо. Теперь все.

Итак, прекрасное манто Тельмы осталось висеть в шкафу, так как я расположилась в их спальне. Я была счастлива иметь такую потрясающую меховую вещь, но грустила оттого, что смогу носить ее только «потом». Это «потом» означало — когда я перестану работать у месье.

Я бы соврала, рассказывая вам, что спала в эту ночь на их широкой кровати. Впрочем, почти до утра в доме были люди. Участники памятной вечеринки: генерал, мой упитанный танцор, француз, бельгиец, молодой верзила и еще какие-то незнакомые мне. Они приходили побыть рядом с Джессом, поддержать его.

Вначале у них был серьезный и скорбный вид, но под влиянием виски тон разговоров повышался, и в своей новой спальне я долго слышала, как они оживленно гундосили. Только на рассвете я смогла заснуть. В предрассветных сумерках я различала дверь ванной, и мне все мерещилось, что Тельма вот-вот должна выйти из нее в своем белом полосатом пеньюаре, попеременно открывавшем то грудь, то бедро.

Последовавший затем период оставил во мне ощущение смятения и путаницы. Сначала было отпевание в часовне штаб-квартиры НАТО, потом погрузка цинкового гроба в самолет в аэропорту Орли. Месье еще не мог водить машину, и ему служил шофером американский солдат — белокурый и ничем не примечательный верзила, без конца жевавший жвачку, что заменяло ему потребность в разговорах.

Как того следовало ожидать, мама пришла поговорить с Джессом, чтобы поблагодарить за одежду и узнать о его намерениях в отношении меня. Джесс в достаточно грубой форме ответил, что нуждается во мне, и снова бросил ей двадцать тысяч франков тем жестом, каким бросают монету в шапку нищего; я испытала унижение за мать. Я не узнавала больше эту бедную женщину. Старея, она становилась алчной. Если бы вы видели, с какой жадностью она прятала деньги в сумку, вы бы испытали то же отвращение, что и я. Когда она ушла, я сказала месье Руленду:

— Мне стыдно за мать.

— Почему?

— Мне кажется, что ради денег она способна на все.

Мои горькие слова тронули его.

— Вовсе нет. У нее никогда не было их много, солидная сумма взволновала ее, но оставляет она вас здесь только потому, что уверена в моей порядочности.

Вот так! Хотите верьте, хотите нет, именно последние слова повергли меня в большую печаль, чем все остальное.

Наше новое существование, его и мое, постепенно налаживалось. Через несколько дней он возобновил работу и стал все позже и позже возвращаться в Леопольдвиль. Часто приготовленный мною ужин оказывался нетронутым. С этого времени моя жизнь превратилась в ожидание Джесса. Возвратившись, он сразу же поднимался в спальню, походя бросив мне что-нибудь приятное.