Соль Решетникоф - 160 шагов до тебя

– Чтоб ты запомнила.

– Знаю, баб Нюр, – устало сказала я. – Когда родителей привезут?

– Уж скоро. Ты только деда-то одного не оставляй. Не езжай с ней.

– Куда?

– Она тебя с собой звать будет. А ты не езжай.

– Не, не поеду, – вяло ответила я, а ее огромная родинка вводила меня в транс.

Утро следующего дня разбудило меня смесью перегара, хризантем и подпорченного мяса. Два гроба посреди темного зала шесть на пять, которым так гордилась мама, утопали в цветах, оставляя лица родителей непокрытыми.

Я смотрю на них украдкой. Не-ет, это не они. Те, настоящие, уехали в Самарканд, да так и не вернулись. Медленно подхожу к гробу мамы. В глазах белые мушки, в ушах звон. Прикасаюсь губами к холодному, твердому лбу. Долго смотрю на нее. Незнакомое мне выражение лица: чистое, умиротворенное и приветливое. Я ее совсем не помню такой. Она вечно суетилась, куда-то бежала. Даже во сне шевелила ногами.

Затем подхожу к отцу. Снова прикасаюсь губами. Замечаю короткую седую щетину и темное пятно на левой щеке. Все это делало его лицо угрюмым. Мама уже больше не скажет: «Когда смеешься, ты копия своего отца!». Хотя я как две капли похожа на нее.

По обе стороны от гробов в ряд стоят две скамьи. Слева папины сослуживцы и близкие друзья. Напротив – наши соседи и мамины подруги. Я подхожу к ним и сажусь посередине на пустое место. Все женщины в черных косынках. Кто-то тихо плачет, кто-то читает молитвы.

Дед стоит у окна и выглядывает кого-то. Потом поворачивается к двери и смотрит на входящих. На бледном лице краснеет нос сарделькой – то ли от принятого «за упокой», то ли от невыплаканных слез. Кто-то незнакомый ставит стул с той стороны, куда обращены ноги родителей.

Баба Нюра брызжет слюной в ухо и шипит ядовитым голосом:

– Ишь! Всё её ждет… – соседка с подозрением смотрит на деда.

Наступает тишина и в дверях появляется она .

– Явилась, не запылилась! – продолжает шипеть баба Нюра, переводя взгляд на вошедшую.

Женщина одета в черное строгое платье, сшитое по фигуре, которое подчеркивает ее прямую осанку, в руках – маленький букет васильков. Бордовые, начищенные до блеска, туфли, перекинутая через плечо сумочка на тон светлее. Под черной шляпой с маленькой вуалью, которая едва прикрывает лицо, я замечаю материнские правильные черты и «наши, михайловские» большие серые глаза. Надо же! Как нелепо смотрится здесь ее заграничный стиль.

Она подошла к гробу матери, обитому красной материей, из которой торчали кривые, погнутые шляпки гвоздей. Приложила губы к ее лбу и застыла. Потом разложила равномерно скученные в одном месте цветы, добавила к ним свой букет. Я заметила, как дрожит ее рука в черной перчатке, когда она оперлась о гроб, чтобы снова поцеловать маму.

– Бросила дочь, теперь плачет! – не унимается баба Нюра. – И тебя бросит! Попомни мои слова! Не поедешь с ней?

– Не-е-е, не поеду, – на автомате глухим голосом отвечаю я.

– Ш-ш-ш! – пригрозила незнакомая женщина слева.

В тишине я услышала, как та, кого все называли моей бабушкой, всхлипывает. Потом она подошла к гробу отца, поправила цветы у него в ногах. Затем отошла к стулу и села на краешек. Достала из сумочки белый платок и вытерла нос. Опустила голову, сложила руки в замок и затихла. Я не отрывала от нее глаз, пока не приехал автобус.

На кладбище подошла Анька. Положила цветы на скамейку, приблизилась ко мне и обняла за плечи:

– Слышь, Фасолина, ты держись.

Потом помолчала и добавила:

– Знаешь, мы через неделю в Штаты уезжаем. Жаль, конечно. Обещаю писать тебе, как устроимся.

Я устало кивнула, и в ступоре смотрела, как четверо незнакомых мужчин орудовали лопатами, выкапывая могилы, потом глухо ответила:

– Бабка тоже с собой позовет, наверное. Но я не поеду. Деда одного не оставлю.

– Ну да. Лучше составь конкуренцию бабе Нюре в борьбе за его сердце. Зато стряпню ее будешь лопать со всеми вытекающими.

Я застыла, наблюдая, как опускали гробы в ямы, как засыпали их землей. И мне стало так тошно от того, что уходит часть меня, и я ничего не могу с этим сделать. Хотелось броситься туда, скрести землю ногтями и истошно орать, освободиться от боли, которая разъедала внутри. Но подруга молча обняла меня за плечи и, глубоко вздохнув, сказала на ухо:

– Фасолина, а вдруг там ты встретишь своего Леонардо?

Я покачала головой:

– Она бросит меня, как бросила мою мать.

– Так она же вам посылки присылала!

Я ухмыльнулась:

– Да пошла она! Чужая она мне. Мать с дедом оставила.

После поминок, которые бабушка решила устроить в кафе наперекор деду и бабы-Нюриному борщу с пампушками, мы шли по набережной Анхор. Мамины подруги вспоминали школьные годы и рассказывали бабушке о маме. Под их говор ветер гонял по пыльной дороге ярко-желтые, точно бабочки, листья, и приносил с бегущей рядом реки прохладу и запах шашлыков. Вдруг за спиной я услышала бабушкин голос, и холодок прошел по спине, ибо он был очень похож на мамин:

– Ассоль, зайдем ко мне в гостиницу? Я потом тебя на такси посажу.

«Вот, будет уговаривать меня с ней уехать», шептало мое утраченное в момент похорон родителей чувство безопасности. «А там?»

Мы поднимались к ней в номер в зеркальном лифте. На одиннадцатом этаже он издал мягкий звон, и дверь открылась. Прошли по длинному коридору до конца ковровой дорожки. Бабушка открыла дверь и пропустила меня в номер. Из огромного окна были видны дорога с развилками, цирк, старинные здания и зелено-желтые верхушки деревьев. Надо же! Я никогда раньше не поднималась выше девятого этажа, да и в гостинице не бывала!

Перед зеркалом стоял столик, на котором были расставлены баночки с надписями на незнакомом языке, три косметички разных размеров, но все одного темно-бордового цвета. В самой большой из них за расстегнутой молнией я увидела жемчужные бусы, браслеты, серьги. Как бы я хотела здесь похозяйничать, что-то намазать на себя и примерить. Но это принадлежало тому миру, на который мама наложила запрет в нашей семье.

Бабушка устроилась на кресле, вытащила из сумочки металлическую коробочку с картинкой какого-то заграничного собора.

– Покурим? – В её глазах загорелся огонек.

«Проверяет меня!» – промелькнуло в голове.

– Я не курю! – испугалась я, устраиваясь на втором кресле у столика.

– Даже не пробовала?

– Неа! – я замотала головой, словно бабушка предлагала заключить сделку с дьяволом. – Мать бы меня прибила!

– Знаешь, я тоже рано отца потеряла, а потом и мать ушла, поэтому прекрасно тебя понимаю. Я никому не хотела показывать, как мне было плохо.

Она достала из коробочки толстую коричневую трубочку, похожую на шоколадную. Неожиданно для меня она зажгла ее, сделала затяжку и выдохнула ужасно пахнущий жженой кислой травой дым. Я сморщила нос.