Анна Яковлева - Проделки куриного бога

Придя с работы, первое, что сделала Михалина в тот вечер – набила печь дровами.

Она торопилась проделать все до прихода мужа.

Дмитрию было глубоко плевать на экваториальное прошлое человечества, как и на то, что женщины мерзнут чаще мужчин – он считал это происками дарвинистов и феминисток.

Если жена топила печь, Митька демонстративно открывал форточки и ворчал, что шелудивому поросяти и в Петров день зябко, что мало ей газ сжигать, так еще и дрова истребляет, опять устроила тропики… Причем жадность эта не поддавалась никакому объяснению, потому что дрова им доставались бесплатно – Митяй служил лесничим в лесхозе.

Наконец, дело дошло до растопки, и Михася не обнаружила коробок со спичками на привычном месте – на полочке рядом с дымоходом.

В надежде найти зажигалку или спички, она полезла по карманам мужниной одежды и, действительно, зажигалку нашла. Но не ее одну.

В кармане одной из курток с остатками подсолнечной шелухи, хвоинок и острых хлебных крошек Михася обнаружила сложенный в четыре раза тетрадный листок в клеточку – довольно свежий, судя по виду.

Неизвестно, какой текст она ожидала увидеть, но уж точно, не тот, что увидела: «Суслик все было просто зашибись. На столе бутирброды. Абажаю и целую куда захочу, твоя Цыпа»,– было нацарапано на листке.

«Н-да,– с мелким самодовольством подумала Михася,– с грамотешкой у Цыпы недобор, академиев оне не оканчивали…».

Испытывая острое желание умыться, она сунула записку назад, к крошкам и семечкам, ополоснула прохладной водой лицо и долго рассматривала свое отражение в зеркале. Затем вернулась на кухню, старательно гоня от себя мысль, что Суслик – это ее муж, и какая-то Цыпа целует его, куда захочет.

Мысль не прогонялась – напротив, свила себе гнездо в черепе.

Черт возьми. Что еще за Цыпа? Еще одна жертва дьявольского Митькиного обаяния?

«Если это и так, то что мы имеем?– спрашивала себя Михася, и сама же себе отвечала.– Здоровое чувство брезгливости и нездоровое чувство зависти – вот, что мы имеем. После двадцати лет брака ты утратила желание целовать мужа куда-либо, кроме лба. Свят–свят–свят».

Примостив на печку мокрые сапоги, потрогала изразцовую стенку – та уже была живой.

Ужинала Михалина в одиночестве перед телевизором – Дмитрий явился ближе к девяти и был не в духе.

Вечер покатил по заведенному сценарию: уловив с порога печное тепло, супруг помрачнел, буркнул что-то вроде «деньгами топишь» и грязной рукой схватил со сковороды драник.

Михася отвернулась. Борьба была неравной.

После того, как сыновья выпорхнули из гнезда (оба сына учились и жили за границей – на исторической родине Дмитрия, в Запорожье), супруги старались обходиться без слов. За вечер обменялись несколькими фразами и разошлись, как какие-нибудь графья, по своим спальням.

Небо плевалось мокрым снегом, а печь исходила умиротворяющим теплом, и это примиряло Михалину даже с тем фактом, что Суслика опять взяли в аренду. Из чувства самосохранения ей хотелось только, чтобы арендаторша по имени Цыпа жила на другом краю географии.

Постояв под душем, Михася нырнула в постель, умостилась под одеялом, хотела почитать, но усталость прикинулась приятной тяжестью, скрученные в клубок мысли стали отрываться и поодиночке уноситься в космос.

Поздний звонок взметнулся в тишине, спугнул сон, Михалина спрыгнула с постели. В груди кольнуло. Сыновья? Или арендаторша?

Старая карга – тревога – сжала сердце в кулаке, как выпавшего из гнезда птенца.

Путаясь в рукавах халата, Михалина метнулась в прихожую, страстно желая, чтобы телефон не разбудил Митяя, схватила трубку и проскрипела:

– Алло?

– Минася! – На другом конце обнаружилась сестра Стефания.

Стефания была на три года старше. Ей повезло не встретить своего Митьку, съездить в командировку в Варшаву и прочитать в университете курс «сравнительное языкознание». Позже ей повезло остаться на кафедре в Варшавском университете, еще позже – выйти замуж, получить гражданство и очень удачно развестись, а Михалина…

А Михалина на кривой дорожке столкнулась с Митяем Недобитюхом – без комментариев, как говорится.

– Минася! Привет! Ну, так что ты решила?

Все встало на свои места: в мае Стефе исполняется сорок, и она все уши прожужжала своим юбилеем.

– Да ничего я не решила, Стефа. До мая время еще есть, а там видно будет.

Тревога разжала натруженную, мозолистую ладонь, выпустила на свободу сердце, а сама скатилась по животу и улеглась на полу вокруг босых щиколоток. Михася аккуратно перешагнула через нее, забралась в чудовищное кресло с кожаными подлокотниками, подтянула колени и дернула свисающий с бра шнурок. Когда-то рыжий, а теперь лысый коврик, трюмо и шкаф с незакрывающимися дверцами вынырнули из темноты. Пока гнездилась, сестра успела перейти к эскалации:

– Там видно будет? Мне сейчас уже видно, что твой Недобитюх как был козлом, так им и остался,– заключила сестра.– Минась, я тебя в Европу зову, а не в Сибирь. Так и знай: если не приедешь, обижусь до конца жизни! Никаких отговорок не приму. Дети разъехались, а с козлом твоим ничегошеньки не случится за пару недель, вот увидишь, он еще спасибо скажет,– завершила выпад Стефания и обиженно умолкла.

Последнее заявление было настолько в яблочко, что Михалина хрюкнула.

– Даже слышать ничего не хочу, – активизировалась Стефа, услышав хрюканье и истолковав его по-своему.– Ты же его просто развратила своим терпением. Дала себя закрепостить, и он думает, что так и должно быть. Фигу ему. Не должно и не будет.

Почти не слушая сестру, Михася в очередной раз мысленно перебрала свои наряды. Не считая рабочую униформу (черную юбку, серые брюки и пять, по числу рабочих дней, блузок), гардероб уличал ее в полной и окончательной потере боеспособности. В таких нарядах дальше праздника урожая в районном центре показаться нельзя. А еще билеты в оба конца, а еще подарок… А хотя бы мизерный шопинг – Варшава все-таки…

Прикинув свои возможности, Михалина протолкнула сквозь стиснутое горло:

– Стефа, ты же знаешь, у меня денег нет.

– Я оплачу тебе дорогу,– самоотверженно пообещала сестра.

Даже если в заботе сестры преобладали собственнические инстинкты и желание подложить свинью Митьке, все равно это была забота.

– И не выдумывай ничего, а то знаю я тебя,– предупредила Стефания.– Навьючишься, как верблюд и припрешь сюда сушеные груши и чернослив. Умоляю: ничего не вези. Хранить мне негде, моль разводить только. Здесь все есть, если мне потребуется, куплю на рынке. Главный мой подарок – это ты, Мисюсик.

Ласковое «Мисюсик» было родом из детства, и отозвалось в сердце Михалины болью. Неведомым образом Стефания уловила вибрации в трубке.