Николай Шахмагонов - Гроза над озером

– Они поженились и прожили счастливо много лет, – ответил я. – Пришвин любил повторять, что для прочного брака необходимо вечное движение любящих в мир, где оба ещё не бывали и отчего они сами открываются друг другу новыми сторонами…

– Удивительные слова. Неужели такое бывает? Неужели такое может быть? И что же всё-таки такое – любовь? – снова спросила Света.

– Отвечу опять же словами Пришвина: истинная любовь – есть нравственное творчество. Ну и, конечно, истинная любовь – это поэзия.

– Как хочется поэзии, – тихо и проникновенно проговорила Света и посмотрела на меня своими ясными, чуточку повлажневшими глазами. – А вот Надежда не понимает. У неё всё проще. Проще сходится с людьми, даже на связь идёт просто. Понравился и… готова на всё. Даже иногда сама проявляет волю. Может, потому что не сложилась жизнь. Впрочем, не будем о ней. Я, как она, не могу. Мне надо время, чтобы проникнуться чем-то таким, что позволит сделать такой шаг. Может в этом мире меня не все поймут…

– Что вы, что вы, – возразил я, догадываясь, что эта фраза косвенно обращена ко мне, поскольку попытки завладеть её рукой, пока только рукой, продолжались с моей стороны.

И если ещё недавно где-то в глубине души таилась надежда на постепенное приближение к тому рубежу, к которому вольно и невольно стремится большинство мужчин в отношениях с женщинами, то теперь я понял – с удивительной, во многом неповторимой Светочкой, что вовсе не этот рубеж может быть самым главным. Не случайно же я заговорил о Пришвине, о его необыкновенном семейном счастье при разнице в возрасте – подумать только – в двадцать семь лет. У нас-то разница была гораздо меньше. А всё же была и слегка тревожила меня.

«Да что же это со мною происходит? Неужели, неужели же я влюблён? Не может быть, ведь прошло всего несколько часов?»

Но ответ был один. «Да, влюблён». И мои чувства росли и росли в геометрической прогрессии.

Мы проверили лодку. Она была на месте. Буря не сорвала крепления, правда, воды набралось много! Утром предстояло откачивать.

Медленно направились к дому. Остановились на веранде. Она позволила подержать свои ручки в моих сильных, крепких ладонях. Я осторожно пожимал её изящные пальчики, не решаясь сделать даже малейший очередной шаг.

Наши глаза встретились. Что она читала в моих глазах? Что читал я в её глазах? Мы читали такое, во что трудно верили сами.

Она молча повернулась и вошла в дом. Комнату я ей уже указал. Была она на втором этаже, рядом с моей. Мы поднялись по лестнице, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Надежду.

Остановились на пороге её комнаты. Я снова взял её ручки, и она улыбнулась, проговорив:

– Они вам так нравятся, мои руки? Может быть, вы их хотите забрать совсем?

– Конечно, – сказал я. – Конечно. Я попрошу одну руку – вашу руку, а заберу, если позволите, и обе милые ваши ручки, и ваше сердце, такое необыкновенное, чудное сердце.

Она отпрянула. Посмотрела на меня тем же, поразившим меня пронзительным взглядом, но ничего не сказала.

Не знаю уж как она, но я с большим трудом заставил себя завершить это наше странное общение. И тут, случилось невероятное, она быстро обняла меня, поцеловала в губы, прямо в губы, и тут же скрылась в своей комнате, плотно закрыв дверь.

Я некоторое время стоял в замешательстве. Сердце моё готово было выпрыгнуть из груди.

В какую-то минуту я даже подумал, а не войти ли к ней… Но остановил себя: «Нет, это был порыв, замечательный порыв, но никак не приглашение к действию».

Стоит войти – и можно всё испортить.

Потом часто размышлял, а прав ли, что понял это именно так, а прав ли, что не решился сделать шаг, который так хотелось сделать.

Я вышел на улицу и очутился под шатром звёздного неба. Посёлок засыпал. Только где-то в районе магазина, как в старые добрые времена, веселилась молодежь. Да и не молодежь, наверное, вовсе, а скорее мальчишки и девчонки, уже вырывающиеся из детского возраста, но ещё не превратившиеся в юношей и девушек.

Так было когда-то в пору моего детства, когда приезжал отдыхать к дальним своим родственникам в деревню. Собирались обычно либо возле школы, либо «на брёвнах», что были для чего-то свалены возле кустарника в полусотне шагов от шеренги домов. Ну а когда начиналась уборочная, сходились, как называлось это, «на улицу», на колхозном току. Там было шумно от работающих молотилок, что устанавливались на время уборочной страды перед большими деревянными амбарами, там сновали колхозники. Работа кипела. И почему-то нас тянуло именно туда.

Играли в какие-то игры, очень простые, названия которых уже позабылись. То становились парами, брались за руки, и проходили по этому шатру из сомкнутых рук по одному, поочерёдно. Выбирали кого-то из пар, причём, конечно, мальчишки выбирали девчонок, а девчонки – мальчишек. Всё это было, вероятно, для того, чтобы таким образом выказать свою симпатию, поскольку иным способом делать это не отваживались.

И мальчишки, выбрав втайне желанную, стояли, с трепетом держа в своей руке, её руку.

А потом вдруг эта игра надоедала, и начиналась новая. Все садились в рядок, а кто-то один проходил вдоль ряда и касался рук каждого сидящего, но только двоим, по своему выбору, незаметно вкладывал в руку камешки, игравшие роль колечек. Конечно же, не вкладывали камешки в руки двум мальчикам или двум девочкам. Чай не европия – гейропия.

И вот тот, наконец, кто раздавал камешки, становился перед всеми и произносил:

– Кольцо, кольцо, выйди на крыльцо!

Выходили те, кто получил камешки, и предъявляли их. После этого водила – уж не помню, как точно назывался он – спрашивал, или спрашивала, если водила девочка:

– Что сделать этой паре?

Кто-то отвечал:

– Этой паре дойти до околицы и принести подсолнух с поля.

Ну, или там колосок ржи, смотря потому, что росло за околицей.

Несуразных и сложных заданий, наподобие того, что сорвать яблоки в чьём-то саду, не давали. Тут важно было другое – отправить прогуляться по деревне вдвоём тех, кто симпатизировали друг другу. Обычно ошибок не бывало. Определяли точно. И парочке такой приходилось несколько раз за короткую летнюю ночь прогуляться, то до моста через речку, то до школы, то до колхозного сада.

Я даже вспомнил, с кем прогуливался в один год, с кем в другой. Симпатии в те годы зачастую были непродолжительными, да ведь и так случалось, что приезжала какая-то девчонка отдыхать в один год, а в другой и не приезжала. Да и сам мог отправиться в какое-то путешествие с родителями.

Ходили обычно на пионерском расстоянии, даже за руки не решались взяться. Это в той, предыдущей игре, брались за руки… Ведь то делали при всех, а потому и не зазорно. А тут ведь вдвоём. Ни объятий, ни поцелуев… А сколько радости, необыкновенных ощущений чего-то неясного, запретного, а потому несбыточного!