Владимир Великий - Сатана

Где-то около двух ночи Еву разбудила мать. Даже в темноте дочери лицо матери показалось умиротворенным, несколько моложе. Да и голос матери был уже не тот, что раньше. В нем проскальзывали нотки не то уверенности, не то спокойствия. Елизавета наклонилась к дочери, и крепко поцеловав ее в губы, тихо прошептала: «Спасибо тебе, моя родная…». Дальше женщина не могла что-либо говорить. Она от чего-то задыхалась. Елизавета, как и раньше она это делала, присела на стул напротив дочери и навзрыд заплакала. Плач длился недолго, минут пять, не более. Однако этот плач был не такой, как раньше при жизни Генриха Петровича, который издевался над старой Кротихой не только в жизни, но и в постели. Мужчина был великий фантазер в этой области. Ему ничего не стоило стукнуть женщину, которая, по его мнению, плохо его целовала или была не достаточно активна в период орального секса. Елизавета, сидя в темноте перед дочерью , только сейчас осознавала свою свободу от этого изверга с немецкой фамилией и поэтому ее плач был, скорее всего, плачем победы, женского торжества над мужчиной, который стал врагом Кротихи буквально после того, как впервые переступил порог ее избы.

Елизавета все смотрела и смотрела на Еву и нисколько не сомневалось в том, что произошедшее в бане было дело рук и сердца дочери. Пристальный взгляд дочери, который она держала на лице матери, доказывал это. Теперь мать и дочь, любовницы одного мужчины смотрели друг другу в глаза и никто этот взгляд не решался отвести. Теперь каждый из них имел право на достойное существование. Мать хотела жить достойно уже и только в небесном мире. Ее дочь, носящее дитя под сердцем, хотела жить только на этой грешной земле. Ласково погладив шершавой ладонью округлый живот дочери, Елизавета решительно встала со стула и твердо сказала:

– Меня Бог там на небесах давно ждет, да и возможно, Петр с Кузьмой меня заждались… Я ухожу от тебя, дочь моя, в тот мир, где мне будет душевно спокойно и хорошо. Одно я тебя прошу, за то время когда ты прийдешь ко мне, на этой земле не будь Сатаной, живи спокойнее. Я чувствую то, что у нас с тобою на этой земле не будет одной мысли, одного очага… Жалко то, что Бог не дал мне счастья, и я тебя не сделала ни богатой и ни счастливой. Я, как женщина, довольна только тем, что я немка и мой русский Кузьма дали тебе красоту человеческую. Я бы хотела то, чтобы она хоть чем-то тебе в этом мире помогла, моя доченька…

Сказав это, она нагнулась к спинке кровати Евы и вытащила оттуда веревку. Наблюдала за этим и Ева, которая не проронила ни слова, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Лишь тогда, когда мать вышла из избы, хлопнув дверью, Ева тихо прошептала:«Прощай ма-ма…» и окрестила рукой дверь, через которую только-что вышла ее мать. Слез на глазах дочери не было…

В тяжелых думах и с душевными муками уходила от дочери Елизавета, прекрасно понимая, что это есть ее последний путь из избы, в которой она прожила далеко нелегкую жизнь. Она не сомневалась и в том, что ее Евушка, ее единственная дочь, которая остается жить на этой земле, знает об этом. В принципе она и жила ради этого дитя. К сожалению, за пятнадцать лет жизни дочери Елизавета так и не сумела дать достойную жизнь той, ради которой, казалось, она и хотела жить сама. Но увы, не получилось…

Выйдя из дома во двор, Елизавета оглядела внимательно все вокруг: избу, подзакат, пригон, баню. В основе своей все постройки были ветхими, ничего не стоящими. Даже это «состояние», которое она нажила за всю свою жизнь, женщине было противно. Те копейки, которые она зарабатывала, горбатясь с раннего утра до позднего вечера, уходили куда-то в песок. Стоя посреди этого «богатства», Елизавета не только не навидела себя, но и ненавидела ту власть, которая в сущности сломала ее судьбу. На какой-то миг перед ее глазами всплыли эпизоды из жизни бабушки, которая рассказывала своей внучке о радующих взгляд немецких деревнях на Волге, и о том, как вольготно и богато жили немцы…

Елизавета, поглощенная думами, медленно подошла к бане и также медленно присела на остатки поленницы дров, которыми топили печи. Затем она взглянула на входную дверь бани. Доска, приперающая дверь, была на месте. Перед глазами женщины невольно всплыла возможная картина происшедшего, которую Елизавета воспроизвела до мельчайших подробностей. В эту субботу она пришла с работы поздно, как обычно, после десяти вечера. Еще по дороге от фермы домой она мечтала о теплой баньке, и о том, что она наконец-то отмоет всю «грязь» недельной давности. Баню они топили, как и все жители деревни, по субботам. В этот день в деревне, также и у Кротов, все делалось для наведения порядка и чистоты в домашнем хозяйстве. Львиная доля этих работ ложилась на плечи Елизаветы. Ей особенно «доставалось» в последнее время, когда Ева забеременела. Генрих Петрович Кох, Гена, так его называла Елизавета в дни чувственного «прилива», участия в уборке никогда не принимал. Если в такие дни он приходил домой пораньше, то в субботу мужчина приходил специально очень поздно, когда уже деревня погружалась в мертвую тишину и темноту.

Еще вчера, когда Елизавета приходила на обед, она поняла то, что Ева неспроста стала топить баню, да еще в такую рань. В этом она убедилась, когда пришла вечером с работы. Дверь бани подпирала крепкая доска из березы. Кротиха отодвинула дверь. Маленькая электрическая лампочка, вкрученная в патрон переноски и подвешенная на крюк потолочной перекладины, еле-еле освещала баню. Елизавета сразу же увидела на полу в бане голого Генриха, который лежал без признаков жизни. Рот его почему-то был полуоткрыт. Из него неестественно высовывался язык и выглядывали кривые зубы. Неподалеку от мужчины валялась пустая бутылка из-под самогонки. На табуретке стояла трехлитровая банка огурцов и лежала пара кусков хлеба. Заходить в баню Елизавета побоялась, хотя чувство радости переполняло женщину, когда она видела беспомощного сожителя с открытыми глазами. Даже сейчас, понимая то, что он мертв и уже никогда не поднимется, и никогда ее уже не ударит, она почему-то все равно этого рыжего мужчину боялась. Женщина в этот момент очень боялась его глаз, которые, как ей казалось, и сейчас готовы были насквозь пронзить еще живую Елизавету…

На какое-то время не то страх перед возможной встречей с сожителем на том свете, не то тяга к жизни заставила женщину отменить собственное решение уйти в тот неизведанный мир, мир прекрасного и мир надежды. Кротиха, находясь во власти дум о прелестях человеческой жизни, решила еще пожить на этой грешной земле. До конца не понимая того, что произошло в бане, женщина стремительно бросилась к избе. Дверь была не заперта, хотя Ева уже спала. Мать решила не будить дочь. Тем более, она четко понимала то, что она, как мать, как женщина, как человек раз и навсегда умерла для своей единственной дочери. Елизавета опять, не зная почему, быстро разделась и нырнула под одеяло. Несмотря на сумасшедшую усталость, женщина не могла уснуть. Организм еще далеко не старой женщины не мог «переварить» все то, что видела Елизавета и те страшные мысли, которые то и дело проносились в ее голове. Елизавета Крот несколько раз «прокручивала» в голове происшедшее и уже не терялась в догадках, кто мог так «умно» отправить ее сожителя в иной мир. Перед ее глазами уже в который раз всплывало одухотворенное лицо дочери, которая вчера топила баню, и которая каких-то полчаса или час благославила и мать в потусторонний мир. Глаза дочери, глаза ее ребенка казались даже в темноте для матери не то торжествующими, не то злорадствующими. Эти голубые глаза родного ребенка словно ожидали какой-то добычи.