Ирина Говоруха - Хамсин

В углу скучала допотопная соковыжималка с длинной ручкой, как у механической мясорубки, и нежно пахло из начатой бутылки Fairy шелком и орхидеей. Столешницу украшал маленький топиарий с чесночными головками. Это был подарок Лады тысячу лет назад. Еще с тех времен, когда они учились в одном институте, были неприлично молоды и не ведали ни одного оттенка беды.

Женщина внимательно рассматривала белые ровные стены и видела не просто качественную штукатурку, а историю жизни обитающего здесь человека. Зачиталась ею, не отрывая взгляд от мелких деталей в виде стопки старых книг, коллекции пластинок и одинокой фотографии в углу. Поймала себя на мысли, что очень приятно находиться в этом доме. Чувствовать его крепкую спину. Даже на секунду поверила, что это место их исцелит.

Вдруг стало волнительно волосам, и она ощутила Димкину руку у себя на макушке. Он стоял за спиной и перебирал в руках объемные локоны. Потом, будто нехотя, погладил шею, место за ушком, спустился к груди, не касаясь соска, и опять вернулся к волосам. Сосок лез из орбит, чтобы самостоятельно достать его пальцы. Лада закрыла глаза и застонала. Затем отвела ладонь назад и потрогала его бедро. Димка прижался теснее и протяжно вздохнул.

Они не помнили, как оказались в плотно зашторенной спальне, пребывая в состоянии измененного сознания. В легком забытьи. Лада восстанавливала в памяти его крепкие ноги и очень подкачанную попку. На ощупь искала мошонку и трогала ее языком. Та напрягалась и источала запах пустыни. Пустыни, в которой нет песка. Ей очень хотелось вернуть своего мужа целиком, поэтому легла сверху, чтобы проникнуть в него всем телом. Просочиться своим загустевшим соком. Почти что желе.

Димка уложил свои уставшие пальцы на ее яблочную грудь, накрыв сразу всю до самых подмышек. Сосок упирался в середину ладони, делая акцент на линии жизни или Верхнем холме Марса. Он задыхался и еле слышно стонал. Вспоминал все чувствительные места жены, прицельно на них набрасывался и искусно возбуждал. Даже не подозревал, что так сильно соскучился. До потери пульса. До потери контроля. В этот раз непривычная обстановка многократно усиливала обоюдную чувствительность. Им было действительно хорошо в городе, в котором рано встает и долго не ложится спать неутомимое солнце. В городе, где поют веселые песни птицы буль-буль, а потом готовят себе сладкий напиток из куска переспевшей папайи, а еще цветет красное орхидейное дерево с растопыренными во все стороны цветами и зреет самый сладкий виноград.

Он прикасался к ее телу так, словно гладил тончайший виссон или скользил по поверхности редкого клеверного меда. Пробуждал очень бережно, не спеша, как будто заводил заржавевший механизм давно заброшенной куклы, пылящейся на старом шкафу. Одной рукой искал в ее волосах созвездия, их потерянные маршруты, встречи, зарождение любви, а другой трогал лоно. Так, как трогают хрусталь. А затем стал покрывать его быстрыми, очень точными поцелуями.

Лада дрожала от сильнейшего возбуждения и почему-то пыталась это скрыть. Старалась не признаваться ему в своем диком желании и уже неконтролируемой страсти. Он смотрел на ее губы, пробуя прочесть ответ, и она прошептала: «Да». Димка переспросил еще раз, приблизившись вплотную, и тогда Лада сделала последний шаг навстречу. Это был безумный поцелуй. Выстраданный временем. Выжданный месяцами отчаяния. В нем ощущалось все пережитое от первого искушения и до сегодняшнего дня.

Она еще не опомнилась от терпкости его губ, как Димка стал медленно входить, натягивая ее тело, как струну. Дразнил. Проникал совсем чуть-чуть, пережидая на входе, чтобы потом, не спеша, окунуться во весь рост. Он двигался словно в первый раз, и шептал:

– Я нежно. Еще чуть-чуть… Вот так… Да… Тебе хорошо?

Лада подавалась вперед, пытаясь его вобрать в себя, как в зыбучий песок. Он не торопился. Делал длинные паузы, и тогда на лбу выступал пот, напоминающий самые прозрачные бриллианты цвета ривер. Он танцевал в ней медленный фокстрот и смотрел прямо в глаза. Пытался проникнуть не в тело, а в душу, и хотелось кричать оттого, сколько в ней было красоты.

Лада почти увидела фейерверк: смешались звезды, пестрые восточные краски и распластанная гора Авиталь. Ей стало не хватать воздуха. Он резко наклонился. Накрыл ее губы своими. Стал давать кислород. Много. Целых пять пинт, одновременно раскрывая ее лепестки, а она трогала все его выпуклости сразу двумя руками.

Потолок спальни зашатался безумным маятником. Страсть стала взрывоопасной, но опять управляемой. Горячая лава готова была вылиться на внутреннюю сторону бедра из обоих тел, но вылилась только из одного. В спальне роились искры от случайно расколовшегося солнечного луча. Тонкое запутанное одеяло валялось на полу. Он сидел перед ней на коленях и входил под таким углом, что остальное перестало иметь хоть какое-то значение…

Спустя время все стихло. Димка потер переносицу и еле слышно спросил:

– Ты не смогла? Не получилось?

Лада убрала мокрые волосы с лица. На коже остались влажные параллельные полоски.

– Нет… В последний момент вспомнила старое.

Разорванные лучи сбросили температуру, как сбрасывает высоту самолет, и остывает к вечеру летняя, вскипяченная дневным солнцем, вода. Одеяло вернулось на место. Потолок – на привычные балки. Они уснули. Димка во сне закричал и вздрогнул с такой силой, что левая нога стукнулась об пол. Лада шепнула ему: «Тсс…» Он тут же успокоился и начал дышать равномерно.

У соседей этажом выше тоже происходила особая ночь. Она называлась «Шалом захар». За столом ужинали друзья. Они ели бобы, фрукты и варенье и вспоминали предание о том, что с завтрашнего дня ребенок начнет изучать Тору. Тору, которую всегда знал, но забыл перед своим рождением. Малыш лежал в люльке и рефлекторно улыбался своему ангелу.

Лебедев и Лада еще крепко спали, когда стало стремительно темнеть, и абсолютно беззвездное небо накрыло город сервировочным колпаком. Тучи поднялись так высоко, что им удалось надежно спрятать звезды, будто с помощью веерообразной ширмы.

Димка лежал на спине, раскинув руки и ноги. Эпизодически храпел. Лада – на левом боку, кутаясь в его глубокую подмышку, из которой росли жесткие рыжеватые волосы, пахнущие сыром Бри с еле уловимым аммиачным оттенком. Внимательно слушала его сон, пытаясь укрыть плечи. Он смахивал простыню по пояс, спросонок объясняя, что это лишнее. Муж никогда не мерз.

Они еще находились в постели, когда розовые фламинго бежали по воде, набирая разбег для взлета, и когда уставший бедуин, одетый в галабею, разжигал костер из сухих прутьев ретамы, чтобы заварить себе чай с пряной марвой. Может для того, чтобы подлечить свое разбитое сердце?