Полин Эш - Мечта моего сердца

Этим ясным утром, направляясь энергичными шагами в благотворительное отделение Терезы Треси шерингфильдской клиники, Керни Холдсток выглядел особенно внушительно.

Он был высоким широкоплечим мужчиной с изящной головой, которую всегда держал высоко, что придавало ему неприступный вид. Но его давние пациенты знали, что он добр. Знали они также, что резкие черты его лица и нависшие брови пугают только непосвященных. Керни Холдстока не в пример другим хирургам можно было спросить обо всем. И если вопрос не был фамильярным или откровенно пустяковым, он, не жалея времени, отвечал на него терпеливо и обстоятельно.

Маленький человечек на угловой койке спешил объяснить все это новичку.

— Истинную правду говорю, приятель, он — славный парень, наш главный хирург, славный. Смело спрашивайте у него все, что вам нужно знать!

— Что, например? — с кислой усмешкой выдавил молодой человек. — Будет мне теперь от моих рук какой-нибудь прок?

Его маленький сосед моргнул.

— Я хотел сказать — если вы действительно хотите знать правду. Но должен предупредить — мистер Холдсток не любит, когда так ставят вопрос. Верьте, скажет он, верьте, надейтесь и увидите.

— Вас самого-то как зовут? — спросил молодой человек.

— Дилкинс, — с готовностью ответил собеседник.

— Так вот, дорогой мистер Дилкинс. Видите эти забинтованные бугры? Под ними то, что осталось от моих рук. И что ваш Холдсток сможет с этим поделать?

Джо Дилкинс смущенно затих. Сам он обварился кипятком в бойлерной, да к тому же сломал ногу. Сэнди Кобвик — тот получил сильные ожоги, когда его грузовик перевернулся и загорелся, а дверь кабины заклинило. Дик Оррис — пожарный — лежит тут не только с ожогами: рухнувшим обломком стены ему раздробило ребра и ключицу. Конечно, в отсутствие женского медперсонала все они порой не стеснялись в выражениях, но в целом придерживались старой доброй практики «терпи и улыбайся». Горьких сетований себе в общем никто не позволял.

— Подойдите, няня, — окликнул Джо, когда в палату вошла сиделка Опал Гамильтон. — Что такое случилось с этим новеньким? — прошептал он, когда она подошла и наклонилась к нему.

— С мистером Марчмонтом? Несчастный парень, он обгорел, пытаясь спасти ребенка из горящей квартиры этажом выше. Лучше не трогайте его пока. Пусть он немного обвыкнется и скоро станет выражаться почище вас всех.

— Кто, он? Ну нет, — категорично отрезал Джо, между тем как Керни Холдсток, медсестра и сиделка зашли за ширму, отгораживавшую койку новичка. — Только не он.

Джо Дилкинс лежал в больнице давно и не только изучил распорядок дня по минутам, он чувствовал себя здесь как рыба в воде. Он знал характеры всех сиделок и кто из стажеров заслуживает доверия, а кто слишком зелен, чтобы с ним откровенничать. Он также догадывался, сколько еще пролежит здесь.

Жене, навещавшей его в приемные часы, Джо говорил: «Проваляться здесь придется еще очень и очень долго, вот все, что нам требуется знать».

Он сжал зубы и решил терпеливо надеяться на лучшее. Он видел, что новенький слеплен из другого теста. Джо Дилкинс разбирался в людях. Этот будет лезть на рожон, бороться с судьбой во вред себе.

После ухода Керни Холдстока в палате началась привычная суета. Появился маленький, торопливый, раздражительный доктор Лаффи, следом за ним солидный сэр Джон Рид с рыжей бородой и в очках, которые он свирепо насаживал на нос, прежде чем обследовать очередного несчастного. Еще сегодня палату посетят ординаторы Стреттон Викли и Том Гудвин.

Он углубился в спортивную газету, лишь изредка взглядывая на красивого молодого человека на соседней койке.

Дадли Марчмонт впервые попал в больницу. Он лежал и думал о том, как здесь все ужасно — и эти чистые кремовые стены, и блестящий черный линолеум. И все сверкало на солнце. Было бы что освещать! Но что за пустяки лезут ему в голову? Ведь его квартира сгорела, а заодно с ней погибли и все его холсты.

Он попытался изгнать из памяти воспоминания о ярких языках пламени на фоне бархатной черноты ночи. Он все еще остро ощущал запах гари — едкий, жирный, зловещий, удушливый. Помнил, как все трещало, шипело, как с грохотом обрушивалась мебель, слышал испуганные возгласы разбуженных жильцов и крик ребенка, зовущего на помощь…

Он беспокойно заметался на подушке, не обращая внимания на маленького соседа, участливо предлагавшего позвать медсестру. Медсестра вряд ли поймет, если ей скажут, что одному из двадцати восьми пациентов отделения привиделся кошмар наяву. Все из-за глупой попытки спасти чужую жизнь, напрасной попытки…

Он попытался сосредоточиться на мерцающем блеске и чистоте палаты, решить, какие краски взял бы, чтобы изобразить все это. Почему здесь такие большие, унылые, голые окна? И эти трубы по стенам, и множество веревочек и каких-то шнурков на потолке. И целая армия сиделок для наведения порядка. Стоит шевельнуться, и одна из них уже тут как тут и начинает натягивать и подтыкать одеяло. Строгий порядок, белизна, стерильность угнетали его, ведь он всегда жил в уютном беспорядке и расслабленности.

День тянулся бесконечно. Это был первый день здесь, который он запомнил полностью. В шесть им принесли чай, он не любил чай и отказался, но молоденькая сиделка с печальными темными глазами и смуглой кожей, слишком блестящей, на его привередливый вкус, напоила его из какой-то штуковины, с длинным носиком, похожей на лампу Аладдина, только она была не из покрытой орнаментом меди, а из обычного белого фаянса.

На лице сиделки не было ни грамма косметики, и он вспомнил свою натурщицу, которая теперь осталась без работы: лицо девушки всегда густо покрывал кремово-розовый тон.

Он никак не мог забыть привычный распорядок и вписаться в это многолюдное, суетливое, пропитанное дезинфекцией существование. Тут была старшая медсестра, особа по фамилии Стаф, которая безжалостно гоняла взад-вперед восемь юных сиделок. Стаф с квадратным подбородком была болезненно худая, но крепкая и очень ловкая. Она носила строгие очки и никогда не улыбалась. Дадли с изумлением наблюдал, как умело она поднимала тучного больного с койки напротив с помощью очень толстой неуклюжей сиделки-стажера, которая больше мешала ей, чем помогала.

Толстуху звали Джуэль [1] Jewel (англ.) — драгоценный камень. . Трудно было представить кого-то менее похожего на драгоценный камень. Джуэль должна быть смуглой с оливковой кожей, яркими губами и мерцающими темными глазами. Нет, зеленовато-голубыми, поправился он. Но здешняя Джуэль была круглой, пухлой, пятна на ее халате выдавали увлечение вареньем и плюшками. Стаф откровенно терпеть не могла Джуэль, и «где Джуэль?» было ее повторяющейся музыкальной темой в течение всего дня. Высокая, тонкая и печальная сиделка по имени Фрит тоже была у нее не в чести.