Тесс Стимсон - Цепь измен

— Почти попал, — хихикаю я. Глаза у Эллы округляются. — Как думаете, мы могли бы…

Договорить я не успеваю.

Дождь идет уже полчаса. Ночной воздух пахнет мокрой травой и городскими улицами. Запах Лондона. В отдалении часы бьют одиннадцать. Легкий ветерок перебирает листву боярышника, осыпая меня мокрыми цветками. Я поплотнее запахиваю кимоно. Чуть дальше по улице заводят мотор; машина срывается с места и несется в темноту.

Купер притягивает меня к себе и целует на прощание. Я вдруг осознаю, что никогда не встречала человека, который умел бы столь многое выразить с помощью нескольких слов.

— Уверен, что тебе не нужно такси?

Он мотает головой, закидывая на плечо видавший виды рюкзак. Ветер прижимает полы кимоно к моим ногам.

— Ты… ты, по крайней мере, дашь мне знать, что с тобой все в порядке?

— Я в порядке, — просто заявляет он.

Смотрю ему вслед, пока он не скрывается за углом. Он уходит не оборачиваясь. «А чего ты ждала, Элла? Цветов и клятвы в вечной любви?»

Позже, приняв душ и надев старенькую пижаму, наливаю себе виски и забираюсь на диван. На моих коленях лежит кипа писем Джексона. Купер отдал мне их три дня назад, по приезде, но я до сих пор так ни одного и не прочла. Конечно, отчасти из-за Купера; в основном же — из-за собственного малодушия. Что я обнаружу в этих письмах? Что почувствую?

Верчу связку в руках. Теперь я понимаю: Купер отдал их мне не с целью причинить боль. Я должна прочесть их, чтобы вернуться к нормальной жизни.

Стянув резинки, скрепляющие пачку, пробегаю пальцами по конвертам. Здесь, по крайней мере, десятка три. Я и не знала, что Джексон писал настоящие письма, — скорее в его стиле были электронные и эсэмэс. Впрочем, криво улыбаюсь сама себе, у Купера ведь наверняка нет компьютера.

Первое письмо датировано мартом 1997 года — тем самым месяцем, когда мы повстречались; последнее — четырнадцатым февраля нынешнего года.

Невольно вздрагиваю. Джексон написал его в день смерти.

Глотнув подкрепляющего виски, выдергиваю из конверта первое письмо.

Чувство стыда столь жгучее, что я едва не выскакиваю из собственной шкуры. Все это время Джексон знал. Семь лет. Каждый раз, когда я, глядя ему в глаза, скармливала очередную ложь, каждую ночь, когда я говорила, что допоздна задержусь на работе, он знал — и не говорил ни слова.

Мое предательство оказалось в тысячи раз хуже, чем я думала.

Откладываю письма и встаю; кровь бешено стучит в руках и ногах, причиняя боль. Еще не совсем рассвело. На противоположной стороне улицы с лязгом открываются ставни газетного киоска — доставили сегодняшнюю прессу. А я-то думала, что выучила Джексона наизусть. Я знала: он любит меня, — но заблуждалась, что любовью ребенка — самоотверженной, беспечной, требовательной. Я думала, что заслуживала большего.

На самом деле Джексон любил меня гораздо сильнее, чем казалось мне. Как он мог хранить молчание столько лет? Как он не возненавидел меня?

Готовлю кофе и устраиваюсь за кухонным столом. Меня трясет от противоречивых чувств. Смерть гарантирует неприкосновенность: «О покойных или хорошо, или ничего». Последние три месяца я посыпала голову пеплом, не допускала даже шепотка неодобрения в адрес Джексона. Я была изменщицей, предавшей добропорядочного и любящего мужа. Я виновата. Я не заслужила счастья ни с Уильямом, ни с кем-либо другим. Я не заслужила ребенка. Я поставила карьеру превыше брака, а значит, лишь справедливо и правильно, чтобы в итоге у меня не осталось ни того ни другого.

Однако Джексон прав. Он должен был призвать меня к ответу по поводу Уильяма.

Впервые с тех пор, как мой муж умер, я чувствую искру гнева. Он знал, что я не бросаю его лишь из-за упрямства и чувства вины, — и использовал их, чтобы держать меня в неволе. И почему ему не хватило смелости открыто противостоять мне? Он загнал нас обоих в семейный тупик. Столько грусти и боли с обеих сторон — и ради чего?

Конечно, я не имела права заводить роман на стороне, и ничто не послужит мне оправданием, но Джексон, который столько лет все знал — и молчал, — сам стал причастен к моей измене.

Я верно поступила, что не родила от него.

Ребенком не склеить разбитых отношений. Это было бы худшее, что мы могли совершить, и Джексон отлично это понимал. И все же годами использовал отказ родить ему ребенка как оружие против меня.

Кофе выплескивается на ладонь; я вдруг осознаю, что меня трясет от ярости. Черт побери, Джексон! Только взгляни, что ты с нами сделал!

Мы вообще напрасно поженились. Мы оба обманывали себя мыслью, что я смогу полюбить его. И оба — в глубине души — знали, что все закончится несчастьем.

Почему он ничего не сказал?

Смотрю на светлеющее небо. Пора собираться на работу. Последнее, что мне нужно, — снабдить Ричарда Ангела дополнительным арсеналом в преддверии заседания.

На автопилоте одеваюсь. Мы оба все испортили. Джексон это сознавал. И простил мне то, что сделала я.

Он хотел, чтобы я была счастлива.

Понимание застает меня врасплох; я роняю баночку тонального крема, и та грохочет по плиточному полу.

Джексон доказал, что любил меня, не только всеми годами, что был со мной рядом, но и тем, что в итоге набрался мужества отпустить.

Вытираю разлитый крем. Купер отдал мне письма, чтобы довершить начатое Джексоном: освободить меня. Больше никакого чувства вины. Никаких сожалений. Пора жить дальше.

Я в долгу перед мужем.

Люси сама отбирает для меня одежду на слушание. Она роется в моем шкафу полчаса, прежде чем объявить: «Бога ради, Элла! Неужели у тебя нет ничего построже? С ума сойти! Одно лиловое, другое с разрезами, третье с рюшечками и бисером, четвертое со всем вместе взятым!.. Если бы ты не носила на работе белый халат, тебя бы давно уволили». И она тащит меня в круг ада, который Данте забыл упомянуть в своей «Божественной комедии»: в дорогой универмаг.

— Смысл как раз в том, чтобы не выглядеть сексуально, — вздыхает Люси, когда я отвергаю последний из целого ряда идентично строгих, с юбками по колено черных костюмов из неприятной синтетической ткани.

— Извини. А что, если меня в таком виде собьет автобус? Люди будут думать, что я хотела так одеться!

В конце концов, сходимся на брючном, темно-серого шелка костюме от «Армани». Приталенный жакет кажется Люси чересчур облегающим, но, по крайней мере, костюм черного цвета (ну, почти) и депрессивно-консервативный. Надену его с винтажными серыми крокодиловыми сапогами — они немного снимут напряжение.

После универмага Люси тянет меня в салон красоты. «Постарайтесь сделать все, что можете», — вздыхает она, и два часа спустя я выхожу оттуда с ощущением как после основательной головомойки: бумажник пуст, в голове странная легкость. Хотя, должна отметить, прическа мне идет. Укороченные кудри свисают симпатичными колечками, обрамляя лицо, вместо того чтобы торчать во все стороны словно ржавые диванные пружины.