Рене Депестр - Аллилуйя женщине-цветку

Мы вскочили измерить рост. Она все-таки оказалась чуть выше меня. Ей было тогда тридцать два года, а мне — ровно половина от этого.

— Как проскочило время, Оливье?

—?..

— Я вспоминаю день твоего рождения, будто это было в прошлый четверг. Ты вышел на свет ножками вперед и, как говорится, в сорочке. Не прошло и пяти минут твоей жизни, как ты засмеялся, загукал. Я первой тебя укачивала и первой заметила, что глаза у тебя такие же зеленые, как мои. Ты не переставал улыбаться и гукать, шевелить ножками и ручками, приветствуя мир, в который вступил. «Назовем его Оливье», — предложила я Агнессе.

— А почему Оливье?

— Потому что когда-то это имя было символом мудрости и славы.

— У меня нет ни того, ни другого.

— Ты вполне разумен для твоего возраста, а слава придет.

— А имя «Изабелла» что символизирует?

— Цвет кофе с молоком, как и я сама. Изабеллой называют светло-коричневое платье или буланую лошадь.

— Это еще имя одной знаменитой королевы.

— Да, и про нее есть чудесная сказка. Жила-была австрийская королева Изабелла. Ее супруг хотел захватить один бельгийский город. Она поклялась не менять на себе белье, пока город не падет. Осада продолжалась три года. И потом именем королевы стали называть тот цвет, какой имело ее белье, когда клятву — и белье — можно было снять…

Солнце слепило. Вдали едва различались рыбацкие лодки. Небо и море сливались в единую белесую синь. Мы рассказывали друг другу забавные истории и то и дело прыскали со смеху. И непрестанно кидались в волны. Часов в одиннадцать отправились на ферму. Пришли вспотевшие, на губах соль, в глазах блеск. Пошли тропкой к ручью смыть соль. Усталость придавала походке Зазы некую томность, от которой у меня перехватывало дыхание.

Линия поясницы бесподобно переходила у нее к ягодицам, округлым и упругим, бедра и ноги походили на однородный сплав без единого изъяна. Холодный ручей умерил мой пыл. Мы вернулись в дом — бунгало, крытое соломой, где царил уютный полумрак. Всего две комнаты, окруженные просторной верандой. Первая служила для дневного пребывания, вторая — спальней. Я увидел одну-единственную кровать, старинную, невероятно высокую. Заза переодевалась, не обращая на меня никакого внимания. Меня бросило в дрожь, даже зубы постукивали. Сдавливало грудь, дышалось тяжело. Я отпрянул назад. Вскоре она вышла в шортах и цветной блузке. Она прямо-таки сияла и лучилась.

Я вошел в спальню, чтобы тоже переодеться. Раскладушки не было. Лишь вот это брачное ложе посреди комнаты. Неужели мне придется спать в постели австрийской королевы? Может быть, есть еще один матрас? Нет, был только тот, что на кровати. Я вскарабкался на нее и мягко утонул в постельном белье. Я чуть не укусил подушку: так внезапен и мучителен был прилив крови к нижней части живота…

Я пошел к Зазе в обвитую зеленью беседку, где она готовила завтрак. От печурки с жарким древесным углем шел приятный запах трески в оливковом масле. Тетушка очищала от зерен стручковый перец, чтобы бросить в ту же сковороду.

— Ты, наверно, проголодался, миленький. Завтрак сейчас будет. Меню такое: треска с перцем, жареные бананы, баклажаны. Напиток — фирменный домашний пунш. Лодрен обещал принести фруктов на десерт.

Мы уселись за стол и принялись уплетать еду, когда вошел Лодрен с корзиной, полной апельсинов, грейпфрутов, яблок и гроздьев винограда.

— Ох, как ты нас балуешь! — встретила его Иза.

— В этом году папайя не уродилась. А я-то знаю, что вы обожаете папайю.

— Спасибо, Лодрен. А у меня тоже для вас подарок.

Тетушка вышла и вернулась с красным шейным платком.

— Вот спасибочки, кума. Мне как раз был нужен красный платок спеленать моего генерала Железоклюва, когда я понесу его в воскресенье на состязание. Улавливаете, о чем я толкую?

— Твой бойцовый петух все так же грозен?

— Да, храбрый парень.

— Настоящий вояка, — улыбнулась тетушка.

Мы подняли наши три стакана за победу генерала Железоклюва.

Остаток дня мы посвятили осмотру фермы в сопровождении Лодрена. Мы останавливались на каждом шагу, чтобы прослушать рассказ о растении, которое он вырастил, о животном, которое он выпестовал. Он жаловался на поборы со стороны сельской жандармерии и землевладельцев, от которых крестьяне сильно страдают.

Ближе к вечеру мы снова пошли на пляж. Вода была еще теплой. Сделав несколько заплывов, мы вернулись на плато. Ручей теперь был чуть не ледяной. Наступил вечер, субботний гаитянский вечер, поблескивающий огнями коптилен на холмах, пронизанный дробью вездесущих тамтамов и щебетанием готовящихся ко сну птиц в ветвях деревьев. Мы зажгли фонарь и скромно поужинали фруктами. Потом растянулись в качалках на веранде. Тетушка расспрашивала меня об учебе. Я сказал, что после школы собираюсь поступить в медицинский институт. Она пожаловалась, что ей не удалось попасть в университет. Рассказала о своем путешествии в Европу. Там она открыла для себя совершенно иной мир. Люди живут там в двадцатом веке. Когда приезжаешь с Гаити, то, конечно, тебя потрясает Париж или Лондон. Но огни этих столиц не столь уж невинны и безмятежны, как может показаться.

Наш разговор прервало появление Лодрена, невысокого роста, но кряжистый, он был проворен в движениях и столь же легок на язык. Всякую всячину он рассказывал удивительно образно. Черты лица его были суровы, а глаза веселы и как бы насмехались над собственной физиономией, особенно когда удавалось вытянуть из него какую-нибудь повестушку или сказку. Вот и теперь, усевшись на веранде, он начал:

— Жила…

—…Была, — подхватили мы.

— Жила-была, — повторил Лодрен, — девушка по имени Ловена, которая влюбилась в речную рыбу. Она так ее любила, что всю свою жизнь проводила на берегу реки, где жил ее возлюбленный. И конечно, охотнее всего она занималась стиркой и полосканием белья. Когда белья не было, она все равно сидела на берегу и как бы полоскала и полоскала свое самое дорогое белье — свою страсть. Время от времени над водой показывался плавник Цин-Тецина, который обменивался со своей Ловеной им одним понятными знаками.

Но парочка жила не только свежей водичкой и воздушными нежностями. Часто Ловена обнажалась и кидалась в воду навстречу любовнику. Цин-Тецин погружал плавнички во тьму ее лона.

Однажды отец девушки, обеспокоенный ее долгими отлучками, спрятался в рощице у реки и раскрыл тайну. Он поостерегся говорить об этом с дочерью, но стал часто отправлять ее на рынок за несколько миль от фермы. А бесстыжую рыбу, от ненависти к которой он просто задыхался, старик решил непременно убить.

Однажды утром, когда Ловена уехала, он пошел на реку. Он запомнил слова и знаки, которыми та призывала своего принца, и через какое-то время Цин, переполненный неистовой страстью, взметнулся чуть ли не на метр над потоком. Ведь уже много дней он не утопал в горячем теле возлюбленной. Отец Ловены ловко подхватил его и размозжил голову сокрушительным ударом дубины. Цин-Тецин колом пошел на дно.