Мария Бушуева - Модельерша

— Соседи услышат, не горлань! — раздраженно просила сестра. — Стенки-то у нас бумажные!

Шурик тихо злился. Все его недюжинные силы Ирка постаралась направить на сбережения, добычу и доставку. Потоки пота стекали с него на желтую кухонную плитку, когда он ухал на него мешок с деревенским мясом, просительно глядя на Ирку, как собака, ожидающая куска за свое хорошее поведение.

Шурка ничего в себе такого, как выяснилось, не имел.

— И что Наталья тогда в нем нашла? — поделилась как-то со мной сестра удивленно. — Битюг да и только.

— Надоел?

— Не представляешь как.

— Разведись, — предложила я.

— Нет, — сказала Ирка, — а ради чего? Другие еще хуже. Мой хоть зарабатывает прилично, обеспечивает мне в наше трудное время относительно спокойную жизнь. Вот рожу, обещал пойти в какое-то совместное предприятие, с немцами будет работать, озолочу, говорит, тебя, Иришик! Шубу хочет купить за пять тысяч. А я хочу две, одну норковую, а вторую по магазинам бегать из китайского волка. Наталья твоя от зависти сдохнет!

— Думаешь? — я засмеялась.

Наталья волновала меня, стоило мне о ней вспомнить, и влекла так же, как в детстве, когда, нарушив лагерные правила, уводила нас за деревянный забор и вела по узенькой вьющейся тропке, сбегающей к реке так отвесно, что я, помню, падала, катилась, но успевала уцепиться за коричневые корни и траву. И сейчас точно озноб побежал по мне.

— Думаешь?

— А что?

— Да так.

— Ты хочешь сказать, что она совсем не завистлива?

Я молча пожала плечами. Ну, что говорить с Иришкой?

— Все бабы одинаковы, — сестра вздохнула. — Когда мы были детьми, другое дело. И то мы с тобой все время дрались из-за кукол. Ты крысой меня обзывала.

— А ты меня воблой.

— А ты меня иголкой колола, помнишь? Я на даче сплю, ты подкрадешься — и ка-а-к уколешь! Вот стерва!

— Ты на себя-то посмотри, — сказала я, приобнимая ее за плечи, — на себя, на себя, тоже мне, курочка невинная!..

Как водится, на улице, столкнулась я как-то со своей бывшей одноклассницей Катериной. Был июньский день, из тех, что нравятся мне. Еще не пахнет городской пылью и бензином, еще листва свежая и небольшая, еще кажется, что впереди нечто удивительное; и само лето ведь удивительно после долгой, вялой, рыхлой зимы и грязной весны. Я шла в короткой юбке и ярком топе, я постукивала по асфальту небольшими каблучками и гордилась, честно признаюсь, своими длинными ровными ногами. И тут-то мне навстречу — коротконогая, как такса, Катька. Мы обменялись дежурными фразами, кто где и кто теперь кто, и я поинтересовалась — а ты? есть перемены? Пора бы, а?

Пора бы, но нет, никаких нет. Она грустно покачала головой. Нос ее вытянулся и свис. Женщины имеют такую особенность — дурнеют прямо на глазах, если у них падает настроение. Все то же — мама, я, работа, работа, мама, я, я, работа… Правда, ухаживают двое. Один вообще не русский. Да, да, глаз узкий, нос плоский, а знаешь, какие у него большие зубы? Но тебе-то он хоть немножечко нравится? Нет, что ты. Второй получше. Такой положительный. Матери все цветочки и конфетки таскает. Простите, пожалуйста, — одним словом. Жевательную резинку напоминает. Но у жвачки хоть картинка забавная. Забавная, точно. У меня у одной сынишка их собирает, целый альбом набрал. Приходи в гости, пригласила она. И я отправилась дальше. Мои длинные ноги перестали радовать меня. Грустная правда жизни, размышляла я уныло, читаешь в детстве сказки, потом всякие там романчики про любовь, а жизнь тебе подарит двух, один из которых кривоног, а второй туп, вспомнишь тут Агафью Трофимовну. Или как ее?

Иришка, меж тем, ждала первенца; она плавала по квартире, тихая и похорошевшая, осматривала обои, рассуждала певуче, что в кухню лучше бы в розовый цветочек, а в спальню квадратиками, нет, пожалуй, лучше в столовую квадратиками, а в спальню — с завиточками. По субботам она, гораздо охотнее подпевала «гей, гей, козаки идут», а Шурик стал чаще и шире улыбаться, пристроился к немцам, стал уйму получать, купил домашний кинотеатр и вечерами, прижавшись пухлыми боками, замирая и краснея, они глядели «порнушку». Фильмы ужасов Иришка отложила на потом, Шурику и то запретила доставать диски и кассеты, пока не рожу, объясняла она, не буду смотреть и тебе не дам, а то мне завидно станет, а посмотрю сама и рожу еще неведому зверушку. Ну, вот, как-то доверительно сказала она мне, вот, все у меня теперь как у людей, вошла моя житуха в свои прямые берега, потекла она теперь спокойно, как и должно быть у женщины, тебе бы тоже пора пристроиться, сколько можно болтаться цветком в проруби, уже не девочка поди. И не рок-звезда. О, ес. Не рок. Так о чем думаешь?

Уже кончалось лето. Дай, думаю, загляну к Катьке. Так просто, от нечего делать. Отпуск мой прошел, два раза звонила я в июле Наталье, но не застала. Мы ведь с ней почти коллеги: она — архитектор, а я занимаюсь дизайном. Где она, кто ее знает. Да, отпуск прошел, как с белых яблонь дым, ничего хорошего он, как водится, не принес. Я смоталась в Анталию, загорала до одурения, то есть здоровье принесла в жертву красоте и выглядела круто.

Катерина варила клубничное варенье.

— Не беспокойся, ты не помешала, оно уже готово, — заворковала она, — пора снимать с плиты.

Таз, с блестящими золотистыми краями, загнутыми, словно у цветка, она поставила на стол. Залетела оса.

— Вот хабалка! — радостно воскликнула Катерина. — Опять вляпается в варенье, крылышки слипнутся и кранты! — Она любила дурацкие разговорные выражения; когда ей бывало хорошо, причмокивала — о, кайф! — отзывалась о симпатичной женщине — шикарная шмара! а к мужчине могла обратиться так: ну, старик, давай без пудры на мозги! И в то же время я всегда замечала, что курит она, приняв эффектную позу, любит припомнить своего дедушку — белого офицера «с лицом Аполлона Бельведерского» и поныть с декадентским прононсом, что до революции, знаете ли, мех рыжей лисы пускали только на подклады. У нее был и свой коронный номер: она брала за шкирку свою черно-рыжую кошку Глашку, била ее головой о стену и приговаривала громким шепотом: умней, умней, дура! пугая впечатлительных гостей.

— Думаешь, себе варю? — она интригующе улыбнулась. — Витьке. Он попросил.

Она запустила в таз ложечку, зачерпнула немного варенья, вытащила ложечку и облизала. — Ты не представляешь, какой у нас с ним зашибенный роман! — Она вновь запустила ложечку в таз с вареньем, но внезапно вскочила, вытерла руки о кухонное полотенце подозрительно желтого цвета с коричневыми разводами, посеменила торопливо в комнату, притащила оттуда какую-то беленькую книжицу и стала ее листать.

Оса, теперь другая, заныла над золотистым тазом.

— Вот, слушай! — Катька патетично замерла, подняв одну руку. — Нет! Эта сволочь, твою мать, не даст мне читать! — вдруг истошно заорала она и бросилась выгонять осу.