Югетт Бушардо - Обман зрения

— Ну, что, моя красавица, пропустишь стаканчик вместе со мной?

Он смеется. Что его так развеселило, слово «красавица»? Или он пытается скрыть растерянность, что испытывает, слыша лишь тишину в ответ на все его провокации? Я отказываюсь.

— Ты не права, моя красавица, не права, так много лучше. Забываешь, что люди столь жестоки…

Обычно Рафаэль позволяет себе высказывания подобного рода лишь для того, чтобы посмеяться вместе со мной над банальностью произнесенного. Но сегодня он не смеется, мне кажется, что он пожирает меня глазами, что его мертвые глаза могут видеть.

И тогда я совершаю это, отвратительный и нелепый поступок: продолжая молчать, я принимаюсь выписывать круги вокруг Рафаэля, я двигаюсь от одного угла пианино к другому, как будто совершаю некий магический ритуал, как будто пытаюсь ограничить его свободу этими странными передвижениями. Помимо кружений я принимаюсь строить гримасы, самые противные гримасы, какие только могу представить, я включаю в игру все черты моего неправильного лица, я высовываю язык, а руками делаю непристойные жесты, иногда я угрожающе выставляю вперед ногти, так как будто хочу оцарапать. Я по-прежнему молчу, лишь убыстряю свои шаги, начинаю чаще и чаще дышать, ошалевший Рафаэль крутится на табурете, тщетно пытаясь проследить за этими полубезумными перемещениями. Ему кажется, что я пытаюсь заколдовать его, совершаю некий обряд, что поможет мне получить над ним власть. Он протестующе повторяет один, второй, третий раз:

— Сара, я прощу тебя, перестань… Сара, что ты делаешь?

Но я так поглощена моей жестокостью, что не могу остановиться, я гримасничаю и гримасничаю, еще и еще, кажется, что уродство исторгается из меня. Он стонет, кричит, трясущейся рукой пытается поднести ко рту стакан, затем, охваченный злобой, швыряет наугад этот стакан в мою сторону. Жидкость выплескивается на диван, не задевая меня; я собираю свое пальто, сумку и, громко хлопнув дверью, оставляю Рафаэля в пьяном оцепенении.

Нет, я не настолько плохая. Нет, это он меня спровоцировал. Это он, обвиняющий меня в молчании, выставил напоказ свое отчаяние, это он позволил себе напиваться в моем присутствии, чтобы продемонстрировать мне, как все плохо, что его ничто не волнует, даже я. Это он пригласил своих друзей, чтобы устроить праздник в мое отсутствие. Это он не желал понимать, слушать то, что я ему говорила, приставал ко мне со своими невозможными разговорами о нашем будущем. Конечно же, он меня больше не любит. Конечно же, он никогда по-настоящему не любил меня. Для того чтобы любить, надо восхищаться, хотя бы чуть-чуть. Восхищаться, так как восхищалась им я! Потому что он прекрасен. Прекрасен, несмотря на отвратительный недуг. Архангел Рафаил.

Он, конечно же, сразу понял, я в этом не сомневаюсь, ему рассказали кончики его пальцев, его ладони, что черты моего лица грубы, неправильны, что во мне нет прелестного изящества. Он знает, что мои волосы жидкие и что мне никогда не удается соорудить из них хоть какое-либо подобие прически. Возможно, ему даже кто-нибудь сказал, что они отнюдь не «пепельно-русые», как я ему описала. «Пепельно-русый» — именно такую краску я всегда стараюсь купить для «домашнего окрашивания»: я так боюсь парикмахеров, их пристальных взглядов и вынесенных вердиктов, их рук, тщательно взвешивающих каждую прядь, и, конечно же, недовольных гримас при виде столь бедного «материала»…

Кроме зеленого весеннего платья, платья купленного специально для него (неосознанная, неловкая попытка обольщения), у меня нет ни одного приличного наряда; Рафаэль уже давно понял, что я страдаю полным отсутствием вкуса и что давно махнула рукой на все попытки привести себя в более менее «божеский» вид. Он, конечно же, слышал замечание, сделанное той ужасной пожилой дамой в ресторане в Ниме. И вообще, у него такой тонкий слух, что он воспринимает малейший шум, любые перешептывания у нас за спиной.

Это моя ошибка? Нет. Сколько раз за последние несколько недель я пыталась все это ему рассказать? Он постоянно перебивал меня. Постоянно отказывался понимать. Постоянно, уж не знаю, из какой изощренной жестокости, требовал, чтобы я расставила все точки над «i», чтобы объяснила ему еще и еще раз, почему я решилась на ложь, в которой мы погрязли. Мы? Да, мы! Не я одна… Вот, я наконец нашла зацепку, возможность оправдать себя… Он тоже врал; как он превозносил мой голос в первые дни нашего знакомства, чтобы внушить мне, что любит меня, не замечая изъянов…

Но, в конце концов, Сара, он действительно любил тебя. Его ласки… Твоя рука зажата в его, и вы вместе отправляетесь на прогулку по кварталу… Жар, нежность, сила этой руки… А как он прижимал тебя к своей груди, сжимая так крепко, как будто пытался задушить… Ласковый поцелуй в изгиб шеи, исполненный скрытой страсти, поцелуй при каждой встречи… Он тебя любил… Но почему ты говоришь в прошедшем времени, Сара? Ведь еще совсем недавно, позавчера, вчера, несколько часов назад, перед этой идиотской сценой. Да и сама эта сцена, что он понимал, что он видел? Ведь ты не произнесла ни слова. Твои гримасы? Он слепой, Сара, и не видит твоих гримас. Стакан, летящий через всю комнату. Ну и что, он слишком много выпил, вот и все, ты подняла шум из-за ничего.

Я еще не успела свернуть с улицы Майе на улицу Шерш-Миди. Я колебалась. Я оглянулась. Никого, кто бы мог удивиться моим метаниям туда и обратно. Я возвращаюсь к Рафаэлю.

И вот я вернулась. Мое отсутствие длилось… пять минут? Десять? В квартире ничего не изменилось, Рафаэль продолжал сидеть около пианино, голова опущена, руки зажаты между коленями. Он не обратил внимания на мое возвращение, остался неподвижен. Я приблизилась к нему в порыве чувств, он отшатнулся. Я уселась на диван. Я пыталась говорить, выдавить из себя хотя бы одно слово, объяснить — все напрасно. На меня накатило странное чувство оцепенения, мое горло парализовало, голос отказывался служить мне; со мной случалось подобное, когда я была маленькой: охваченная паническим ужасом, страшась темноты, я пыталась позвать на помощь взрослых, что расположились на первом этаже дома, занятые своими разговорами, своими делами. Что тогда, что сейчас, я не могла произнести ни звука. Сколько времени мы провели вот так, молчаливые, окаменевшие, удаленные друг от друга на миллионы световых лет, разделенные всего несколькими метрами темноты?

Тишину нарушил резкий телефонный звонок. Рафаэль по-прежнему не двигался. Я взяла трубку: мужской голос, он удивлен, что слышит голос женский. Я делаю знак Рафаэлю, секундой позже осознаю всю никчемность этого безмолвного жеста. Когда я кладу руку на его плечо, он подскакивает, как будто ему обожгло кожу, он отталкивает трубку. Перед тем как повесить ее, я произношу: