Наталья Калинина - Прошлые страсти

Милая сердцу обстановка знавшего лучшие времена усадебного дома: большая, полная летнего деревенского полумрака комната, окно в зелено-голубые дали, скромность обстановки, в силу своей естественности переходящая в изысканность. Лестница наверх, в мансарду, под ней дверь в таинственную каморку. На стене — картинка из журнала с изображением Элвиса Пресли, короля рок-н-ролла, — единственное, что напоминает о двадцатом столетии.

Появляются три женщины. Кажется, они материализовались из полумрака, хотя на самом деле вошли через дверь. Слышны скрипы половиц, цвирканье цикад через раскрытую дверь. Наконец кто-то щелкает выключателем, негромко чертыхается, щелкает еще раз.

Нехотя вспыхивает лампочка под большим, засиженным мухами оранжевым абажуром из ветхого шелка. Освещает голый деревянный стол, два стула, выцветший букет бессмертников в вазе на тумбочке, часы на стене, циферблат которых повернулся вокруг своей оси на девяносто градусов, отчего витиеватые старинные цифры на нем кажутся каббалистическими знаками.

Старшая из женщин — романтической внешности, по облику девушка, хотя ей под сорок. Это Анастасия.

Лариса, ее семнадцатилетняя дочь, повыше и покрупней, хотя по-своему стройна и тоже одета с претензией на романтику, но в ее современном варианте.

Третья, Катя, облачена в типичный ширпотреб. На ее губах — жирный слой яркой помады. Катя с размаху плюхается в старое плетеное кресло, с удовольствием снимает босоножки на высоких каблуках, которые натерли ей ноги.

— Наконец добрались, — говорит Анастасия, расхаживая бесцельно по комнате. — Жара… В прошлом году в это время шли дожди. И было очень много комаров. Мы натирались «звездочкой». Но это совсем не помогало.

Она распахивает окно в сад и высовывается наружу. Постояв так немного, поднимается в мансарду. Ее шаги гулко раздаются по всему дому. Наконец она сбегает вниз, неся впереди себя колченогий стул.

— Жуть как оголодала, — говорит Анастасия. — Да и пить хочется. Лорка, будь добра, сгоняй к колодцу.

Лариса выходит в коридор, откуда доносится ее голос:

— Да тут целое ведро. Водичка чистая, как слеза святого духа. Если это стоит с прошлого года и не провонялось, значит, в самом деле слеза. Правда, Настенька?

Анастасия и виду не подает, что слышала слова Ларисы. Она не спеша наливает воду из принесенного Ларисой ведра в электрический самовар, достает из буфета посуду, сахар.

Катя тем временем азартно роется в своей большой бесформенной сумке.

— Вода, вода… Тут «Киндзмараули».

Лариса корчит презрительную гримасу. Она подходит к поперечной палке вдоль стены, становится в первую балетную позицию.

— Вино — это для тех, кому много лет. Мне и без вина хорошо, — бормочет она себе под нос.

— Что ты сказала? — Катя оборачивается, но Лариса показывает ей язык и высоко задирает ногу. — Ладно, давай свой канкан. Только вот музыки не хватает. Настек, правда, не хватает музыки?

— Мне всего хватает, — возражает Анастасия.

— Тогда кончай со своим сплином, Хандра Мерехлюндовна. Мы ведь условились отдохнуть от Москвы и ее производных.

Анастасия молча режет хлеб, разворачивает свертки, которые извлекает из сумки, придвигает к столу стулья. Лариса садится, а потом ложится на широкую деревянную кровать в углу, предварительно лягнув ногой отгораживающую ее ширму.

Ширма с грохотом падает. Катя вздрагивает и осеняет себя крестом. Анастасия безучастна к происходящему.

Катя возится с бутылкой, используя вместо штопора вилку.

— Я бы на твоем месте, Настек, не решилась приехать туда, где когда-то была счастлива.

— Туда-то и влечет как раз со страшной силой. Чтоб развенчать это счастье.

— Какой смысл? — изумляется Катя.

Анастасия не отвечает. Она наблюдает, как Катя разливает по стаканам вино, хватает один из них и залпом выпивает.

— Тут изумительно. Сказочно. Представляю, какая у вас в прошлом году была идиллия. Настоящий замок любви. Настек, ну чего ты хочешь? Скажи мне честно? — жалобно спрашивает Катя.

— Спать. Устала как собака. А тут еще такой воздух и «Мараули»… В мансарде, что ли, лечь? Или, может, в саду?

— Я, чур, в мансарде!

— Там мыши.

— Черт с ними. Зато там…

— Ложись-ка лучше в боковушке. Это комната моей бабушки. Там все стены сказками пропитаны. «Однажды принцесса проснулась в своей розовой постельке и увидела, что возле нее стоит на коленях прекрасный принц. Он взял ее за руку и сказал, глядя в васильковые глаза: «Будь моей, и я умчу тебя в волшебную страну…» Глупо, пошло, банально, сентиментально. Как и наши мечты о счастье.

— Ну, ты не совсем права. Неужели ты хочешь сказать, что хотеть счастья пошло и глупо? А чего же тогда, скажи на милость, нужно хотеть, чтоб было возвышенно? Горя?

— Не петушись, Катя. Ничего я не хочу сказать. Только то, что сказала.

Катя внезапно сникает, точно из нее выпустили воздух.

— А тебе… вам прошлым летом хорошо здесь было? — едва слышно спрашивает она.

Анастасия поеживается словно от холода.

— Первую неделю. Точнее, пять дней. Потом у нас кончился запас вина. И что-то еще кончилось. Сперва у него. Я на первых порах поняла это только разумом, потому что мне еще два дня было хорошо. Я как бы отставала в своем развитии на два дня. Я от природы тугодумка.

— Вечность плюс-минус два дня. Фантастика. Двадцать первый век.

— А дальше он приревновал меня к Николаю Николаевичу. Потом кто-то из местных рассказал ему пикантную байку из моей юности. С неудавшимся самоубийством. Моим, как ты понимаешь. И он в нее поверил… В ту ночь я на самом деле была близка к самоубийству. Он же ушел на рыбалку. Поймал много рыбы, вернулся в приподнятом настроении и даже попросил у меня прощения.

— Простила?

Анастасия едва заметно кивает.

— После размолвки, а тем более скандала, любишь как-то особенно страстно. Как после долгой разлуки, — мечтательно говорит Катя.

— Мы жарили во дворе рыбу, пили какую-то кислятину, заменяющую алкоголь тем, кто в нем не нуждается. Ну и так далее. Но ведь я ничего не забыла. Ничего. Хотя простила его. Это страшно — все помнить. Правда?

— Главное простить. Память — это что-то вроде условного рефлекса. Вспоминаешь, когда…

— Ты права, — торопливо перебивает Катю Анастасия. — Но потом появилось слишком много этих «когда». Особенно после того, как мы вернулись в Москву. Помню, как-то я позвонила ему, хотела сказать что-то очень важное для нас обоих. Но мой звонок оказался не ко времени. И я с тех пор дала себе слово не проявлять инициативу, во всяком случае, не звонить первой.

— Очень умно. А еще говоришь, что ты тугодумка.

— Тем более, что больней всего может ранить именно тот, кого считаешь избавителем от всякой боли. Думаю, тебе это знакомо.