Николай Сухомозский - За гранью цинизма

— Правильно! — поддержала шутливый тон записного краснобая Елена. — Учи их этикету!

— Рад стараться, Елена Прекрасная! — щелкнул тот каблуками видавших виды штиблет. — Да только обидно: учу я, а экзамен принимают другие.

— Ладно, — вмешался Задерихвост. — Хватит выпендриваться! Постороннего хотя бы постыдился. Он до сих пор твою болтовню принимает всерьез!

— Неужели за длинную-длинную ночь ты, дорогой, так и не понял, что дядя шутит? — Николай уже обращался к физтеховцу. — Разве мало я тебе рассказал анекдотов и занимательных историй?

— Да я, да мы…, - смущенно оправдывался тот.

— Ну, так двинули вперед. Я по пути тебе еще немного прочищу мозги!

— Ты бы, прежде чем уйти, хоть словом обмолвился, что там с блоком Т, — в голосе Бородача послышалось легкое раздражение.

— Разве коллега вас не проинформировал в полном объеме? Ай-я-яй! Тогда извольте: наряду с определенными упущениями замечены неопределенные успехи…

— Ты неисправим! — оторвала взгляд от приборов Елена.

— Моя прекрасная леди, вы заблуждаетесь. То, что вы сейчас слышали, не более, чем зарядка для моего языка, так уставшего за время дежурства. Да и в хорошей спортивной форме сей орган я просто обязан поддерживать. И времена, и нравы того требуют.

В глазах Бородача зажегся недобрый огонек:

— Знаешь, если бы моя воля, я бы обязательно создал «Музей человеческих экскрементов» и назначил директором тебя!

— Великолепно! — не изменил себе Николай. — Тандем что надо! Я — директор, а ты — снабженец и завхоз по совместительству.

Перепалка, едва не зашедшая слишком далеко, к вящему облегчению Елены, на этом закончилась. Вскоре ночные дежурные покинули лабораторию. Потянулись монотонные часы, как выражался Николай, высиживания зарплаты. Первым явно затянувшуюся тишину нарушил Задерихвост:

— Эмоции, — неожиданно продолжил он разговор, начатый еще в машине, — приносят немало вреда человеку. И в прямом, и в переносном смыслах. Так что — хотим мы того или нет — приходится их обуздывать.

— Постепенно превращаясь в буку и сухаря?

— А что, по-твоему, лучше в неврастеника?

— Аргумент некорректен, ты это прекрасно понимаешь.— как сказать…

— Зачем обманывать себя? Ты ведь тоже эмоционален. И, случается, поддаешься минутной слабости. Или я не права?

— Не понимаю… — протянул Бородач.

— О-ля-ля, — засмеялась Елена.

Не зная почему, ей захотелось немного позлить собеседника. Писать такие письма и в то же время прикидываться невинным ягненком — это уж чересчур!

В таком случае она имеет полное право на собственную игру. Если хотите, личный эксперимент.

Или это, как и их исследования, за гранью допустимого, проявление с ее стороны беспардонного цинизма?

Мы вписаны в огромный чертеж города и временами нам кажется, что мы вот-вот сойдем с ума от бесконечности улиц и немыслимой арифметики толпы.

Но все это мираж, выдумка. Нет длинных кварталов, нет людской толпы. Колоссальный чертеж существует только в мозгу строителя. Каждый человек особенный и каждый бесконечно важен.

Каждый дом стоит в центре мира.

Среди миллионов жилищ каждое хоть раз, хоть для кого-то становится святыней и желанным концом странствий.

К чему спешить переворачивать страницу? Ведь смысл сказанного потрясающий!

«Мы вписаны в огромный чертеж города…» — и по спине бегут мурашки.

А разве чертеж — не планшетка гербария, где мужчины, женщины, дети, здоровые и не очень, пришпилены, подобно засушенным листьям, — каждый на своей странице?

…То ли предвестником несчастья, то ли колоколом надежды неожиданно для столь позднего часа — стрелка уже свернула с цифры два — прозвучал звонок.

Словно в трансе, накинув халат, подошла к входной двери:

— Кто там? — почему-то шепотом спросила она.

Молчание.

— Кто?! — уже громче произнесла Елена.

— Небесный тихоход!

«Более чем странные шуточки!» — прильнула к глазку — этому спасительному перископу цивилизованных жилищ.

За дверью — никого.

Стало ли ей страшно? Наверняка. И тем не менее какая-то неведомая сила вопреки рассудку заставила нажать на предохранитель замка.

Пустота…

Встревоженная, вернулась в спальню. Мгновенье постояла в раздумье: читать дальше или ложиться спать. И вдруг с ужасом отчетливо услышала, как в замке поворачивается ключ.

Первая мысль: броситься к окну и закричать. Однако ноги будто заклинило, не могла, как парализованная, сдвинуться с места.

Щелчок — и дверь медленно приоткрылась.

Боже, что происходит?! И почему она стоит, словно набитая дура? Ведь там, сзади мирно посапывает, не подозревая о грозящей опасности, Димка.

— А-а, — начало было она: материнский инстинкт вывел из столбняка.

— Не бойся, Лена! — послышалось от порога.

Чья-то невидимая рука нашарила в полутемной прихожей выключатель, вспыхнуло освещение. И она онемела вторично. У дверного косяка, прислонившись к нему плечом, стоял …Задерихвост.

Елена никак не могла взять в толк, откуда у него ключ от ее квартиры? Правда, один сын потерял, однако это случилось давно, Бородач в их лаборатории тогда еще и не работал. А что означает столь неурочный, не укладывающийся в рамки даже элементарных приличий, визит? Но странное дело: вслух она не произнесла ни звука.

— Чаю выпьешь? — столь нелепый вопрос, пожалуй, как никакой другой «соответствовал» обстановке.

— Да.

Прошла, как ни в чем ни бывало, на кухню, зажгла горелку. Набрала воды в чайник, поставила. Из навесного шкафчика достала коробку «Птичьего молока» — любимых Димкиных конфет. Ополоснула и без того чистые чашки.

Тишину в квартире нарушил свисток закипающего чайника.

— Может, что-нибудь скажешь? Или язык проглотил? — пришла в себя Елена.

— Нет! Язык на месте.

— Ну, так изволь объяснить ситуацию!

— Как?

— Тебе, наверное, виднее. К тому же, надеяться на суфлера в подобной ситуации — нонсенс.

«Господи, что она городит? Почему не спросит, где он взял ключ?»

— Лена…

Раньше Бородач ее так никогда не называл.

…Я тебе должен сказать…

«Какая невыносимо длительная пауза!»

— … Должен признаться… Мне было… видение. — Задерихвост как-то странно на нее посмотрел.

«Он что, совсем спятил?»

И вслух:

— Ну и что, это повод среди ночи врываться ко мне в квартиру?!

— Не знаю. Прости. Я спал А, может быть, нет. Точно не скажу. И тут крыша дома над моей постелью разверзлась. Многоэтажка стала похожа на раскрывшийся тюльпан, в центре которого находился я. Откуда с небес вдруг опустилась пурпурная шелковистая мантия невиданных размеров. По ней, едва касаясь ткани босыми ногами, ловко спустился седобородый старец, разительно похожий на нищего, просящего милостыню у метро «Дорогожичи». Он остановился у моей кровати и изрек: