Монго Макколам - Путешествие в любовь

Она боязливо рассмеялась (идея о замужестве не приходила ей в голову, пока). В этот момент позвонили в дверь. Пришла тетя Джоанна. Элизабет почувствовала прилив нежности к своей старой грубоватой тетушке. «Ох, — думала она, расчесывая волосы, — с какой радостью я бы все ей рассказала, но это невозможно». «Никому ничего не рассказывай!» — проинструктировала она себя напоследок и спустилась в гостиную.

— Привет, тетя Джоанна, — сказала Элизабет и поцеловала ее в обветренную щеку.

— Ты чудесно выглядишь, — объявила Джоанна; в ее свирепом старческом взгляде мелькнула хитринка. — Что-то у тебя глазки сверкают… Плакала?

— Нет.

— Это хорошо. Большинство женщин выглядят свежее, немного поплакав. Истерики им на пользу.

Элизабет рассмеялась и отвела взгляд.

— Я в порядке, — ответила она, глядя в окно.

Там внизу, через несколько часов, когда сядет солнце и наступит ночь…

— Не так-то уж часто в последнее время мы видим Элизабет по выходным, — говорила мать, разливая чай.

«Как и Линет», — чуть не сказала Элизабет, но мать лишь улыбнулась бы, как бы говоря, что Линет — другое дело. Передав чашку тете, она смотрела на нее и думала: «Боже, как она постарела! И выглядит совсем больной…»

— Как ты поживаешь? — спросила Элизабет, не обращая внимания на слова матери.

— Как всегда хорошо, — ответила Джоанна и заговорила с матерью о сыне Агаты и дочери Джефри (это еще кто такие?), о давно умерших родственниках, о прадедушке и его лакее и так далее, и так далее… Они болтали о мужчинах и женщинах, давно обратившихся в прах, орошая их брызгами своей памяти, оживляя их.

Элизабет наблюдала, как за окном угасает вечер. Солнце село и разговор прекратился. Мертвые вернулись в свои могилы. Тетя Джоанна вздохнула и со щелчком закрыла свою сумочку.

— Проводи меня домой, — приказала она, и Элизабет пошла со своей теткой под фиговыми деревьями бухты Моретон по земле, усеянной их плодами. Девушка страстно желала, просто жаждала довериться Джоанне, и порыв этот оказался таким сильным, что она заговорила:

— Что бы ты сделала, если бы…

— Не спрашивай меня! — рявкнула тетка. (Уж не взволнована ли она?) — Не спрашивай меня, почему кто-то что-то делает в наши дни. Мужчины гоняют на машинах, девушки разгуливают в шортах, молодые люди не желают работать… Не спрашивай меня, что делать.

Она ЗНАЕТ? Знает и отказывается отвечать?

Они дошли до калитки, и Джоанна сказала:

— До свидания, милочка. И будь осторожна. Вот и все.

Она что-то поняла или почувствовала, или это просто старческий пессимизм?

Вечер перетек в ночь, наступил ее час. Когда он появился, она уже ждала на пляже.

— Привет.

— Привет, — мрачно ответил он.

Некоторое время они молчали. Вода расстилалась перед ними, как лист черного стекла, и все же волны мягко накатывались на песок, и на их гребешках вспыхивали и искрились яркие точки света.

— Ян?

— Да?

— Помнишь, что ты сказал в тот день?

— Да. — Он смотрел на воду, и в его голосе прозвучал холодок. Темнота почти скрывала его лицо, но Элизабет все же заметила на нем жесткое выражение. Жестче, чем она ожидала. Так просто, казалось, здесь, в спасительной тьме, просто сказать: «Я твоя!» и нырнуть в его объятия. Но вместо этого они сидели, как два Будды.

— Ну… — начала она охрипшим от робости голосом. Он молчал. — О, Ян, помоги мне! Ты был прав тогда, так продолжаться не может. Но может по-другому! Не надо останавливаться… Я хочу, чтобы ты взял меня.

Он рассмеялся. Она не могла поверить своим ушам. Может, это кашель? Нет, вот опять: короткий горький смешок.

— Ты сама не знаешь, о чем говоришь, — покачал он головой. — Не знаешь, что это значит.

Его слова больно ранили ее, она глухо застонала, и тогда другой Ян, тот, которого она знала и любила, обнял ее и быстро заговорил:

— О, любимая, любимая моя, прости, я сделал тебе больно. Просто я пытался… пытаюсь остановить тебя… ради тебя самой. Ты не знаешь, как это может отразиться на тебе. Твое воспитание… Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, что ты не такая, как другие девушки, не такая жесткая — тебя многое может ранить. Это было бы несправедливо. О, дорогая, это было бы чудовищно несправедливо! Ну, не плачь, Лиз…

Неожиданные слезы ушли так же быстро, как и появились.

— Извини, — вздохнула она. — Я такая глупенькая! Я хотела сказать все это совсем по-другому. У тебя нет платка?

Высморкавшись, она почувствовала, что робость и неловкость прошли, словно еще одно препятствие осталось позади.

— Господи, ну и дура же я! — рассмеялась она.

— Вовсе нет, — возразил он, и его рука крепче сжала ее руку.

Она прислонилась лицом к его плечу и прошептала:

— Я думала об этом. Я не боюсь.

— Лиз, — тихо заговорил он, — неужели ты не понимаешь? Мы не сможем скоро пожениться.

— Неважно.

— У тебя может быть ребенок. И вообще, потом ты будешь чувствовать себя ужасно.

— Не будет у меня никакого ребенка. И почему я должна чувствовать себя ужасно, если ты любишь меня?

— Да, но… ты не…

— Молчи, молчи, молчи… — счастливо зашептала она, и он смолк.

— Жутко неудобно так сидеть, — сказала она через некоторое время.

Он отпустил ее, и Элизабет легла на песок, оказавшийся холодным и твердым. По небу шагал Орион, настоящий Орион. Она поглаживала руку Яна, лежавшую ладонью вниз у ее бедра. Удивительный покой снизошел на нее, и ее рука замерла. Орион застыл на небе, и она ждала того, что должно, обязано было случиться. Потом Орион исчез, заслоненный лицом Яна. «Лиз, Лиз…», — шептал он, его руки жестко трогали ее, под ней был жесткий песок, жесткие песчинки хрустели в ее волосах и громыхали в ушах, и все, что касалось ее, было жестким, жестким, жестким… Затем небо вдруг завращалось, и вместе с ним завертелось все — набегающая волна, пронзающий ее меч, жестоко сверкающий Орион… Она успела испуганно подумать: «Какой ужас!» прежде, чем боль погасила все мысли и звуки.

Позже, много позже ее слух уловил слабый плеск: вода, как ни странно, продолжала набегать на берег. Открыв глаза, она увидела над собой спокойно сияющий Орион. Пляж. Тяжесть на груди — его рука. Она повернула голову, и в ее волосах мучительно захрустел песок. Она пошевелилась, и вдруг с ужасом поняла, что эта испытывающая боль плоть уже не принадлежит ей одной. Она ощущала, как пляж (ее пляж!), песчинки, на которых она лежала, смотрят мириадами глаз на новую Элизабет Уайкхем, запятнавшую здесь все, что было в ней хорошего. Но это скоро прошло. И у нее осталось лишь острое желание уюта, тепла, сна.

Спасибо тебе, Господи, Ян был нежен и добр, поддерживал ее, когда они пересекали сад. У дверей он поцеловал ее в лоб, и она взобралась по черной лестнице, избежав зова матери.