Монго Макколам - Путешествие в любовь

Но зов последовал:

— Мисс Уайкхем!

Пронзительный возглас вырвал ее из воспоминаний, и она задрожала в предчувствии чего-то страшного. Склонившись над ее плечом, миссис Дейли продолжала выкрикивать:

— Мисс Уайкхем, я имею право знать, мы все имеем право знать, что здесь происходит. Вы обязаны ответить!

Солнце высветило искаженные черты лица, над которым совсем недавно поработали в салоне красоты, но все равно помятого, с губами, дергавшимися так, будто что-то в голове миссис Дейли отказывалось правильно работать.

— Прошу прощения? — вернувшись в настоящее, произнесла Элизабет холодным нервным голосом.

На таком близком расстоянии это прыгающее лицо пугало. О чем говорила эта женщина? Как посмела она влезать в ее воспоминания, в ее душу, в ее постель, причем именно в тот момент, когда она, Элизабет, совершенно беззащитна?

— Вы обязаны сказать нам, — пробормотала миссис Дейли. — Я видела, как вы пошевелились (должно быть, когда она дернулась при воспоминании о боли), и подумала, что вы не спите. Вы же не откажитесь сказать нам? В конце концов, вы просто обязаны сказать, не заразно ли…

Нелепость ее страхов вызвала у девушки истерический смех.

— Это чудовищно! — воскликнула она и расхохоталась в лицо миссис Дейли.

— Я… Вы обязаны… — машинально повторило лицо.

— Убирайтесь! — устало произнесла Элизабет.

Безумное лицо исчезло.

Она попыталась вновь нащупать в своей памяти Яна в тот момент, когда он поцеловал ее в лоб. Да, он оказался прав: она испытала боль и шок. Для некоторых девушек это было бы легко, так же легко, как довериться миссис Дейли. Но только не для нее.

Ее перестало трясти. Миссис Дейли и в самом деле ушла.

«Но даже тогда, — уже более спокойно подумала она, — я не поняла до конца, что он имел в виду».

Понимание этого пришло через несколько недель.

Она настаивала на своем. Ян боялся снова причинить ей боль, но она буквально заставила его еще раз овладеть ей. «Все будет хорошо», — сказала она ему и заверила себя, сжав зубы: «Все должно быть хорошо». Если она предлагает себя по-настоящему, то не должна бояться того, чего желает он, ненавидеть то, от чего он получит удовольствие. (Удовольствия для себя она пока еще не представляла.) Она была бы виновата, если бы он не смог насладиться, если бы продолжал тревожиться, старался быть осторожным и нежным — невероятно нежным — как если бы имел дело с больным ребенком. «Скоро все получится», — несмотря на боль, весело сказала она ему потом.

И все получилось.

«Железный конь» снова ожил, его поршни и шатуны работали, как ненормальные, и он уносил их на полянку на склоне Курраджонга, и все было хорошо. Все было удивительно, сказочно хорошо. Утомленная и довольная, она касалась губами его груди и чувствовала биение его сердца.

— Что ты делаешь? — шептал он.

— Целую твое сердце.

«Целую твое сердце»… Эта фраза звучала в ней днем и ночью. «Ты выглядишь такой усталой, Элизабет», — говорила ей мать, и это было правдой. Она и сама замечала это, когда не была с ним: усталая, напряженная, раздражительная… «Это было бы несправедливо». О, теперь она отлично понимала, что он имел в виду. Если бы она могла кому-нибудь рассказать… Но некому. Свободу и раскованность она чувствовала только с ним, но эта свобода обращалась еще большей замкнутостью, когда он уходил. Ох, если бы она могла кому-нибудь рассказать…

И она рассказала, но кому!

Выдался совершенно гнусный день — надо было работать, а Элизабет не могла себя заставить. Просидела битый час в библиотеке, тупо уставясь в книгу, но думала только о нем. Наконец она сдалась и отправилась в клуб, в надежде встретить там его. Но там его не оказалось, и она побрела к «Крысиному дому», ревнуя Яна к его работе и завидуя его увлеченности наукой. Он мог оставить ее ради своей лаборатории, забыть о ней. Для нее же все дышало им: книги, которые она читала (пыталась читать), пища, которую она ела (пыталась есть, так как утратила аппетит), каждая мелочь, каждый поступок, даже сон. Он часто посещал ее сны — почти узнаваемый сгусток теплой темноты.

В тот проклятый день она так и не встретила его. Конечно, он пребывал в своем мире, куда она не допускалась. Раздраженная и раздосадованная, Элизабет вернулась домой и легла на постель, пытаясь сделать запись в дневнике. Она давно уже отказалась от мысли писать стихи. Жизнь острее — придумала она себе оправдание и купила записную книжку, решив вести дневник. В нем она будет писать ему письма, словно нанося на карту полет своего сердца. Впрочем, уже покупая книжку, она знала, что из этой идеи ничего путного не выйдет — она могла жить только Яном, а не записями о нем.

Так ничего и не написав, она откинулась на кровати и смотрела в потолок, когда к ней вбежала возбужденная Линет. Вертясь перед зеркалом, она объявила:

— Джек пригласил меня в ночной клуб. Мы поужинаем и потанцуем. Если он будет паинькой и не станет распускать руки, я позволю ему поцеловать себя на прощание. — Заметив в зеркале, что Элизабет закрыла глаза, она сочувственно добавила: — Бедняжка Лизмас! Не переживай, и ты скоро кого-нибудь найдешь.

Элизабет открыла глаза и в изумлении уставилась на белую фигурку, прихорашивающуюся перед зеркалом. «Видишь, какая я хорошенькая? — казалось, говорили яркие глазки ее отражения. — Видишь, какую веселую, полную поцелуев жизнь я веду? Видишь, ты, которую никто не целовал, ты, что валяешься на кровати в протертых джинсах и завидуешь моему наряду?»

Она пристально смотрела в глаза этому нелепому, нахальному отражению, чувствуя, как в ней закипает гнев, и взорвалась:

— Глупенькая маленькая девственница, — услышала она свой жесткий голос, — ты даже не знаешь, о чем говоришь.

— Как ты смеешь?! — взвизгнула Линет. — Ты-то навсегда останешься старой девой!

Она разразилась истеричным хохотом, сквозь который Элизабет снова услышала свой спокойный, ледяной голос:

— Я давно уже не девочка.

Хохот смолк. Линет вытаращила глаза. Ее взгляд упал на левую руку сестры. Элизабет небрежным жестом пошевелила пальцами без колец, взяла книгу и принялась читать там, где она открылась.

— Ты лжешь! — прошипела Линет и пулей вылетела из комнаты.

Элизабет продолжала держать перед собой книгу, ненавидя себя и весь белый свет. «Я не лучше ее», — подумала она. Потом ее охватил страх: Линет побежит с новостью к матери.

Но Линет не проговорилась. Однако с тех пор она избегала встречаться взглядом с сестрой и уже не пыталась доказать ей свое превосходство. «Рассказав матери о моем грехе, она бы признала, что я ее опередила», — поняла Элизабет. Цинично? Нет, это только правда.

Вспышка пошла ей на пользу. Интересно, все ли любовницы стремятся доверить кому-нибудь свою тайну? В бульварных романах их обычно изображают ветреными и несдержанными. Уж не осознание ли того, что она поступила «неправильно», побудило ее признаться?