Всеволод Шипунский - Камчатский Декамерон (СИ)

…Тружусь я, как правоверный монах, отбивающий поклоны — самозабвенно, истово; подруга моя, наоборот, отвечает мне всё неистовее, поигрывая станком, как молодая кобылица, и вот мы, слившись в нашей чудесной скачке, несёмся уже не касаясь земли, поднимаясь всё выше, и выше!.. «И мчится вся вдохновенная богом!» — воскликнул бы я, будь я классик, но не о пресловутой птице-тройке, а о моей Ирке.

Ах, Ирина! Ты была такая!

…Скорость нашей скачки постепенно нарастает, и каким-то посторонним сознанием я отмечаю, что стол наш, который сначала просто покачивался, уже стучит в подоконник, подобно тарану, намереваясь сокрушить его… но какое нам дело? Мы летим вперёд, на всех парах и, кажется, осталось не так уж много… Я вижу, как Иркино лицо поворачивается ко мне: глаза полуприкрыты, рот тяжело дышит — она чего-то хочет… «Что, Ира?.. Что?!» — вопрошаю я. «Только не оста-на-вли-вай!..» — стонет она умоляюще. Перехватываю её покрепче, и… О, эти волшебные, мягкие и сочные шлепки, от которых плывёт сознание!.. Где-то внутри уже просыпается жужжащий рой пчёл… Вижу, как красные Иркины губы растягиваются в гримасе наслаждения и она коротко вскрикивает: «А-а!!». Все мои мышцы тут же напрягаются, я стискиваю мою кобылу «в шенкеля» и пускаю её в какой-то сумасшедший галоп. Танцуя на носках и стараясь попадать в ритм, Ирка быстро-быстро двигает задом. Обезумев, я, как заведённый, долблю эту роскошную задницу и, под Иркины крики, взрываюсь каким-то длинным, затяжным взрывом…

Распалённый воспоминаниями, я укладывал рюкзак и мечтал только об одно: чтобы машина за мной пришла не сегодня, а лучше уж завтра… Так, собственно, и предполагалось: в машине протекал радиатор и Володя, шофёр, сказал, что сделать — он его, тра-та-та, сделает, но вот когда?.. Может, сегодня, тра-та-та — тогда сегодня и поедем, а может, тра-та-та, завтра… Ближе к вечеру шансы мои возросли: даже если и починил, — рассуждал я, — не поедет же он, на ночь глядя!.. Преисполнившись сексуальными надеждами, я не ждал уже никого, кроме Ирки, и когда в дверь позвонили, меня подбросило, как на пружине. Но… за дверью вместо душистой и нарядной Ирины стоял чумазый Володя, который говорить обыкновенно не умел, а изъяснялся обычно криком и матерком, что отнюдь не являлось признаком его дурного расположения. «Кончай ночевать! — орал он. — По коням, тра-та-та! Шесть секунд на сборы, тра-та-та!» От его крика я тут же оглох, и вообще…

Представьте, что в приподнятом расположении духа вы прогуливаетесь по берегу живописного пруда и вдруг, неловко поскользнувшись, падаете в холодную и довольно грязную воду…

«Кончай орать! — отзываюсь я мрачно. — И чего тебе дома не спится?!» «Вперёд!.. И с песней, тра-та-та! — не унимается он. — Спать в могиле будем!»

Это я понимаю уже и сам. Уложенный рюкзак и портфель с книгами стоят в прихожей, и что ещё остаётся, как не накинуть куртку, не подхватить их и не захлопнуть дверь на замок?.. Проходя мимо Иркиной квартиры, я сначала хочу позвонить, чтобы попрощаться, но за дверью слышен смех, множество голосов, и я начинаю бояться, что моё прощание могут «неправильно понять», а точнее — понять слишком правильно… И я уезжаю, так сказать, по-английски.

* * *

Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!..

М. А. Булгаков

…Грунтовая дорога углубляется в лес, где сгущаются сумерки, и начинает кружить вокруг подножия огромной сопки, с которой спускается холодный туман. Наш Газ-66 ровно урчит, раскачиваясь на дорожных волнах, и уверенно преодолевает подъёмы. И сама кабина, и сиденья очень высокие и земля где-то далеко внизу: кажется, что едешь на верблюде. Только холодно вокруг, туманно, неуютно, и верблюды здесь не выживут…

Смеркается, и Володя включает фары… «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами!..» Подстать было и у меня на душе… Я думал о том, что не увижу Ирку теперь месяца полтора, а то и два, и мысль эта вызывала невыразимую тоску. Я представлял, как она, отделавшись от гостей, выйдет с сигаретой на площадку и позвонит в мою дверь. Раз, потом ещё раз. Но никто ей не ответит. «Чёрт!.. Где его носит!» — подумает она, и праздник уже будет не в праздник… Через какое-то время она выйдет опять, потом снова. Но моя дверь так и не откроется.

Рядом крутит баранку и весело матерится неунывающий Володя.

— Ну, Дремучий! Ну, мудило! — со смехом начинает он очередную историю из жизни нашего бессменного заведующего обсерваторией Дремучева, бывшего в устах своих подчинённых личностью легендарно-анекдотической. — Поехали, значит, мы на праздники в Большерецк, за уйком, на этом вот газоне. С вечера поехали, с ночевой. Чтоб с утра, значит, его мешками грести. Говорили, что уйка этого там сейчас — ну, до жопы, воды не видно — одна рыба. Да!.. А там мороз уже — я те дам!.. Снегу-у — тра-та-та!.. Ну, на складе спальники ватные получили: новые, чистенькие — класс! Дремучев распорядился… В общем, всё по уму! Да-а… Приехали уже ночью, чайку попили — и спать, в кунге… Мешки спальные тёплые — нормальный ход!.. А я смотрю — Дремучий лезет в мешок прямо в ботинках! Ну, ему и говорят: Борис Степанович, спальники-то чистые, вы бы хоть ботинки сняли. «Ничего!.. — отвечает. — Они у меня НОВЫЕ!..»

Я хохочу от души: очень уж это в духе нашего дурака-начальника.

— А рыбы-то хоть взяли?

— Две наважки, тра-та-та — на жарёху!.. А уёк, мать его, отошёл — в тот день не было…

— Нормально смотались — за триста километров!

— Так бензин-то казённый!..

…Так за болтовнёй, в мерном, усыпляющем урчании мотора и покачивании кабины проходит час, и вот уже ручей, у которого всегда все останавливаются. Где-то на вершине сопки бьёт ключ и стекает вниз, к дороге, под которой для него проложена труба. Володя глушит двигатель, и мы выходим в промозглый сумрак, пьём воду, которая в ключе необыкновенно вкусна, и смачиваем лица, прогоняя сон. «Хороша, сволочь! — говорит Володя. — Особливо с похмелья!» Ну, похмелье-то у него — состояние, так сказать, перманентное. …И вдруг я понимаю, почему его понесло в лес за шестьдесят километров на ночь глядя, хотя мог бы легко поехать и утром: в экспедиции всегда имеется «спиртовое довольствие» — для приборов и прочих «медицинских» целей, — и Володя мой крепко надеется, что у инженера Кашина, которого я должен сменить, что-то осталось. «Алкаш чёртов, — думаю я, но уже как-то беззлобно, по инерции, — такой вечер испортил!»

Я отхожу в сторону и кутаясь в «аляску», замираю во влажной тишине, вслушиваясь в тихое журчание ручья, которое завораживает. Клочковатый туман спускается с сопки и выползает из таинственно чернеющих зарослей, круто уходящих вверх; сквозь него на не совсем ещё тёмном небе видно бледное пятно луны; вокруг уже темно и жутковато. Я цепенею в каком-то трансе растворения в ночной природе, но тут Володя начинает мочиться, шумно выпуская газы, и — всё: «чуйство» оскорблено, магия исчезла! «Так его, болезного! — усмехаюсь я над собой. — Так его, эстетствующего! …Но тебя, Вовик, я тоже достану!»