Тамара Кандала - Как вам живется в Париже

Премьера была назначена к Новому году и ожидалась как главное событие театральной жизни столицы.

Ксения заранее торжествовала, уверенная в своём успехе. И только Графиня осторожно пыталась остудить её пыл.

Графиня — Софья Аркадьевна Домбровская — была вечным другом семьи. Прозванная так, то ли за роль старой графини, которую она уже второе десятилетие играла в «Пиковой даме», то ли за своё происхождение, которое скрывала, она, казалось, видела всех насквозь и будущее не было для неё загадкой. Ксения помнила её столько, сколько помнила себя. Старейшая, «народная», много раз обласканная властью и столько же раз ею попранная за свой невозможный, ранящий без разбора, язык и крутой характер. Никто точно не знал, сколько ей лет, поговаривали, что уже к восьмидесяти. Она всё ещё продолжала выходить на сцену, играя комических и трагических старух и обладала удивительной памятью. В каждодневной жизни она была достаточно беспомощна и, так и не сумев адаптироваться к советскому быту, довольно неопрятна. Она дымила, как паровоз, прикуривая одну папиросу от другой, и её появлению в любом месте всегда предшествовало облако вонючего дыма.

— Выплюньте вашу проклятую папиросу, — орал на неё Главный театра, в котором она прослужила больше сорока лет, — вы же на смертном одре, а на смертном одре не курят.

— Я не вынимаю папиросы даже когда чищу зубы, — невозмутимо отвечала она. — Она для меня, как соска для младенца, я без неё плачу.

Она была одинока, бездетна и о мужчинах отзывалась с таким презрением, что многие поговаривали о её нетрадиционной ориентации.

— Но были же вы когда нибудь замужем, — приставала к ней Ксенька. — Ну, расскажите!

— О, да. И много раз. Но это было так давно, — играла Графиня в склеротичку. — Смутно припоминаю только последнего — у него место бога в душе занимал оргазм. Он умудрялся мне изменять, уже будучи парализованным, с медсестрой, пока я из-под него горшки выносила.

— И это всё, что вы помните? — не отставала любопытная Ксенька.

— Помню ещё стук его ногтей по паркету, когда он ходил босиком по квартире. С тех пор ненавижу длинные ногти, даже на руках.

С Ксенькой у них случилось взаимное обожание с первого взгляда — младенцем она переставала плакать при одном появлении Графини.

— Послушай, Ксандра, — говорила та ей, когда Ксения достаточно выросла, — можешь пользовать меня вместо раввина и обращаться за советами по всем вопросам. Я уже так стара, что можешь воспринимать мои советы, как голос с того света, что очень удобно.

Она одна была в курсе Ксенькиного романа с Арсением Петровичем. И она же уговорила её оставить ребёнка.

— Рожай! — сказала она. — Таких генов, как у Арсения, ещё поискать. А в личной жизни ребёнок никогда не помеха, наоборот, будет лакмусовой бумажкой для будущих претендентов. Это только дуры-мещанки думают, что машине с прицепом трудно участвовать в автомобильных гонках. Всё зависит от того, какова машина.

Зато Графиня, пожалуй, единственная, кто был не в восторге от выбранного Ксенией пути.

— Театр не должен быть ничьим выбором. Выбирать может только он сам. Театр — это судьба. Гораздо больше, чем любая другая профессия. Здесь ошибка может оказаться роковой — будешь жить с уязвлённой и униженной душой. Превратишься в нищую, мстительную и завистливую стерву. И при этом как законченный наркоман, не сможешь от этого отказаться, — выдавала Графиня филиппики, в надежде пробить броню Ксенькиного упрямства.

— Ну почему в нищую стерву? Меня носили на руках и платили так, что уже в семнадцать лет я могла бы всю семью содержать.

— Не путай кино с театром. Это как сравнивать Божий дар с яичницей. Они тебе, этой ранней славой, перевозбудили орган величия. В кино актрисой можно даже и не быть — достаточно фактуры. А в театре нужен талант от Бога и ещё кое-что.

Тут вступала Ксенина мать, Лилечка, как звали её все, несмотря на возраст.

— Ксенечка, — говорила она робко, зная, что её никто и никогда не слушает, — актёрство может быть хобби, времяпровождением, но никак не делом жизни. Ты понимаешь, что суть этой профессии — это развлекать людей за деньги. Причём, отказаться ты не можешь и выбирать, перед кем представляться, тоже не можешь. Кто заплатил, перед тем и выворачиваешь душу. Это же унизительно. В этой среде двойное освещение становится нормой света, а двусмысленность — нормой смысла. И это невыносимо, — добавляла она трагически. — Ты не знаешь, как страдал от этого твой отец, несмотря на славу. От этого и пить начал.

— И запомни, — вторила Графиня, — публичному человеку ничего не прощают. Ты знаешь, например, что по-югославски сцена — это «позорище». Представляешь, всю жизнь выходить на позорище!

— Выйди лучше замуж за дипломата, — советовала Лилечка, — с ним мир увидишь.

— Мама! Ну где я возьму тебе сейчас дипломата, — злилась Ксенька. — И потом, пока он дослужится до поста, на котором сможет мне мир показывать, я уже сто раз с ним разведусь.

— Ну, видишь, Соня, — сетовала Лилечка, — что у неё в голове. Она ещё и замуж-то не вышла, а уже точно знает, что разведётся.

— А какие кобели эти режиссеры! — не унималась Графиня. — Музы им, видите ли, нужны! А музы должны быть брезгливы. Вон, пришла к нам в прошлом сезоне молодая актриса, просто божественное создание. Просидела целый год на «кушать подано». А тут на днях забегаю к главному, выяснить отношения, а он её оприходует прямо на своём рабочем столе. При этом похож на фавна, насилующего козлицу. Впопыхах забыл даже дверь запереть на ключ. Ему хоть бы что. А она смотрит на меня с выражением кающейся верблюдицы и мычит что-то из своей неудобной позы. Пришлось извиниться и удалиться. По-светски.

Ксения хохотала, уверенная, что всё это не про неё.

— И твоего Главного я хорошо знаю. Тоже кобель. Но по сучьему типу. Это он сейчас тебе роль дал, пока ты ещё купаешься в своей киношной славе. Супостат. — При этом она бросила многозначительный взгляд на Лилечку. Та в ответ потупила взор.

Но все эти разговоры не производили на Ксению никакого впечатления. Она ни на мгновение не сомневалась ни в своих силах, ни в своём «святом призвании».

Тем страшнее разразилась катастрофа на премьере. Тем оглушительней стал её провал.

Поначалу она ничего не поняла. Она просто не слышала никакой реакции зала. Как в вакууме. Как в разряжённом пространстве. После сцены на балконе тишина стала оглушительной. Её охватила паника. В одно мгновение забылись все уроки Арсения Петровича. Здесь, впервые в жизни, она почувствовала себя жалкой, неуклюжей и абсолютно беспомощной. Ей неудержимо захотелось спрятаться, уползти, забиться в тёмный угол. Это было как во сне, когда кошмар становится невыносимым, и ты знаешь, что это сон, но не можешь проснуться. В ней осталось только одно чувство — желание умереть, вот сейчас, сразу, на месте и потом… потом будет уже всё равно. Дальнейшее она помнила смутно. Она действовала как механическая кукла, завод которой запрограммирован на определённое время. В перерыве, перед вторым актом ей пришлось дать дозу коньяка, просто чтобы она не потеряла сознание. Во втором акте в её сценах в зале раздавались уже откровенные смешки, многозначительный кашель и презрительные хлопки.