Елена Щербиновская - Кто в спальне король?

Иногда Алан сам заходил за мной после каких-то занятий и на глазах у моих однокурсников уводил меня из аудитории. Мне было очень приятно, что он совсем не стесняется меня, не скрывает наши отношения, которые тоже развивались стремительно. Прощальные поцелуи в подъезде становились все более пылкими и страстными. Алан, с трудом выпуская меня из своих объятий, шептал:

— Машка! С ума ты меня сводишь! Не вводи в искушение!

А я? Разве я не сходила с ума? Куда бы он меня ни позвал, какие бы опасности ни подстерегали меня на пути, я пошла бы за ним не задумываясь, не оглядываясь. И я понимала, что в любой момент готова перейти последнюю запретную черту, которая еще оставалась между нами. От этой мысли все мое существо пронизывала дрожь, я очень этого хотела, но одновременно и боялась, и этот страх еще сильнее обострял мои чувства.

Надо сказать, что изменилась не только моя жизнь, — я и сама становилась другой с каждым днем, с каждым мгновением этой новой жизни. Я научилась курить, выпивала, если доводилось, вместе со всеми, стараясь только не напиваться допьяна, хотя зачастую очень хотелось. Я не носила больше шерстяные юбки и трикотажные вязаные платья, а ходила в джинсах и курточках, коротко постригла волосы и заметно похудела (как выяснилось, дело было не в пирожках!). Во взгляде у меня, как сказала сестрица, появился загадочный блеск, в движениях — резкость и порывистость.

Домой я возвращалась теперь практически регулярно ночью, отвоевывая себе все больше совершенно необходимую мне свободу, и дома постепенно с этим смирились. Ни мать, ни отец почти никогда ни о чем не спрашивали, только вздыхали молча. Танька иногда терпеливо ждала меня, борясь со сном, но чаще не выдерживала и засыпала, сжимая в руке спрятанную под подушку книгу с очередной историей о большой и страстной любви.

Но однажды отец, когда я вернулась немного раньше обычного, а матери еще не было дома, сказал: надо поговорить. Я сразу напряглась, ожидая неприятных вопросов. Мы зашли в кухню, довольно большую, немного запущенную, сели за стол. Отец неожиданно достал бутылку вина.

— Хочешь? — спросил он, дружелюбно подмигнув мне.

Я кивнула. Отец разлил вино поровну в два бокала, протянул мне и сказал очень мягко и дружелюбно, словно прочитав мои мысли:

— Машка, дорогая! Ты не думай, что я полезу в твою личную жизнь. Ты должна была стать взрослой рано или поздно. К сожалению, это происходит со всеми. Меня беспокоит другое… — Он взял сигарету, хотя курил дома очень редко, протянул пачку мне. — Куришь?

— Угу, — пробурчала я, все еще напрягаясь от ожидания.

— Так вот… Ты рвешься к свободе, я вижу по твоим глазам. Понимаешь ли, мы тоже пережили это, когда ты была совсем маленькой. Мы глотнули этой свободы! Потом все изменилось, наступило тяжелое время. Я надеюсь, что когда-нибудь все изменится, но пока нужно ждать и терпеть. Об одном тебя прошу — ради бога, будь осторожна! Не говори ничего лишнего и смотри, кто стоит у тебя за спиной!

Я очень удивилась такому повороту разговора. Отец мне всегда представлялся человеком, далеким от политики и увлеченным только семьей и своей работой. Теперь я по-новому увидела и его.

И все, что казалось еще недавно таким прочным, незыблемым — дом, семья, родители, тоже пошатнулось и медленно покатилось в пропасть, как внезапная горная лавина. Я еще не понимала, как мне теперь жить со всем этим, как справиться с нахлынувшим безумием, в котором смешались политика, искусство, семья, учеба, вино, сигареты, джинсы и в центре которого, затмевая все остальное, обжигающим пламенем горела моя неудержимая любовь к Алану.

Так продолжалось какое-то время, но однажды в ясный, солнечный день, похожий на те дни, что стояли сейчас, только более холодный и ветреный, поскольку весна еще не отвоевала полностью свои права у зимы, Алан сообщил мне с загадочным видом:

— Сегодня открывается выставка «двадцатки» на Малой Грузинской!

Я никогда еще не бывала в залах на Малой Грузинской и о «двадцатке» имела довольно смутное представление, полученное из обрывков разговоров. Знала только, что так называют какую-то группу молодых художников. Алан, заметив мое смущение и любопытство в глазах, с улыбкой воскликнул:

— Ты обязательно должна это видеть! Конечно, прорваться туда нелегко, но я что-нибудь придумаю. Нельзя допустить, чтобы в твоем образовании был такой пробел!

И он придумал. Мы отправились на Малую Грузинскую.

К входу в знаменитый подвал знаменитого дома тянулась огромная очередь. Алан, оставив меня на попечение Миши и Жоры в самом хвосте, тут же куда-то исчез. А я стала с интересом наблюдать за толпой, которая терпеливо, очень медленно, почти незаметно, продвигалась вперед по узкому переулку. Люди тут были самые разные — молодые и пожилые, одетые кто броско, кто скромно, но всех их объединял живой блеск в глазах и какая-то явно ощущавшаяся общность интересов. Я слышала обрывки разговоров, в которых непрерывно звучали цитаты из культовой повести Вениамина Ерофеева «Москва — Петушки», из песен Владимира Высоцкого. Ерофеева любовно называли Венечка, Высоцкого — Володя. Жора тронул меня за рукав.

— Маша! А ты знаешь, что Высоцкий живет в этом доме?

— Нет, — прошептала я в изумлении. В какое же невероятное место меня привели! Я ощутила себя вдруг крошечной песчинкой в огромной глыбе живой истории. Пусть совсем маленькой, но все же и я была какой-то частью великой истории. А вдруг мне посчастливится, и я, стоя в этой безумной очереди, увижу еще и Высоцкого? Вдруг он случайно, именно вот сейчас, выйдет из подъезда?

— Ты была хоть раз на его концерте? — спросил Жора.

— Нет, не приходилось, — ответила я, почувствовав жгучий стыд за свой очередной пробел.

— Значит, сходим, — уверенно сказал Жора.

— Послушай, — вдруг спросила я, искушаемая тайным любопытством, — а почему Тамара не пошла с нами?

— Да она наверняка уже там! — высказал предположение Миша.

— А как же она прошла? — удивилась я.

— У нее — свои каналы, — усмехнулся Костя и с уважением добавил: — Она, если захочет, и сквозь стену пройдет.

Мне стало немного неприятно от этих слов, но я не подала виду.

Тамара вообще вызывала у меня не совсем здоровый интерес, в котором явная антипатия смешивалась с тайным восхищением. В этой девушке было то, чего так не хватало мне самой — раскованность, свобода в общении, удивительное знание тех вещей, которые у всех на слуху. Кроме того, она была еще и язвительна, остроумна, говорила всегда к месту, а своими едкими остротами неизбежно попадала в цель. Я, конечно же, побаивалась ее языка, но, к счастью, пока ни разу не стала целью Тамариного изощренного остроумия. Скорее всего, Тамара просто не замечала меня. Или делала вид, что не замечает. Но, как бы там ни было на самом деле, я почему-то в глубине души была уверена, что когда-нибудь нас жизнь еще столкнет, когда-нибудь наши интересы и пути пересекутся, и думала об этом с тревогой.