Марина Юденич - Доля ангелов

Девять лет минуло с той поры, как шестнадцатилетняя дочь доктора, наглотавшись таблеток, выбросилась с седьмого этажа. Из окна их квартиры в фешенебельном доме на Старом Арбате, точнее — на улице Алексея Толстого.

Возможности земных богов — увы! — не беспредельны. Ее он не спас и даже не пытался. То, что осталось лежать на асфальтовой дорожке, мало напоминало человеческое тело.

Мне повезло больше — я упала на газон. К тому же этаж был всего лишь вторым.

Антон утверждал: узнав об этом, доктор немедленно провел параллель. И даже — параллели.

Сознательно или нет — не суть.

Эта — была первой.

Следующей всплыла на поверхность мысль, разъедавшая его душу на протяжении всех девяти лет: спасать Лали нужно было задолго до рокового дня. Много раньше, когда в компании десятиклассницы московской спецшколы появились мальчики и девочки, подверженные опасной страсти.

Наркоманы.

Хотя в ту пору это слово старались не произносить вслух. Наркомании, как и секса, в стране победившего социализма не могло быть по определению.

А наркоманы были.

Причем согласно известной сентенции: рыба гниет с головы — порок гнездился в самых благополучных семьях.

В чем заключалась эта параллель?

Мы-то с Антоном никак не тянули на мажоров — но были явно неблагополучными детьми. Именно «детьми» — он так и звал нас с самого начала.

Третьей — стало неожиданное сходство. Я оказалась удивительно похожа на жену профессора. В отличие, кстати, от Лали — абсолютной копии отца.

Виргиния Николаевна была русской, но родилась и выросла в Тбилиси.

Они познакомились на студенческой скамье и поженились, несмотря на протесты влиятельного клана Надебаидзе, не желавшего принимать русскую невестку. По этой же причине, едва окончив институт, Георгий покинули Грузию.

Как выяснилось — навсегда.

Судьба в ту пору была к ним благосклонна — и даже больше. То, что казалось проблемой, обернулось везением, причем не только для четы Надебаидзе. Кто знает, что сталось бы с талантом хирурга, останься Георгий в Тбилиси, под сенью родственной опеки?

Вполне вероятно, разнежился бы в семейном лоне, утратил наступательный пыл первооткрывателя, превратился со временем в холеного тбилисского плейбоя, слегка оплывшего жирком и ленцой, на манер известного всем кота из «мультяшки»: «Гаити, Гаити… нас и здесь неплохо кормят».

Впрочем, теперь об этом остается только гадать.

Зато доподлинно известно: все хорошо у них было поначалу — родилась дочь, появилась клиника. Надо ли говорить, Георгий с головой ушел в работу.

Анестезиолог Виргиния Надебаидзе постоянно находилась при муже, а он был с причудами, доходящими порой до капризов.

Гениям — позволено. И даже — надлежит.

Одна из причуд: не терпел за операционным столом других анестезиологов.

Вива, стиснув зубы, тянула лямку — две, три, четыре тяжелых операции в день.

Надо сказать, в этой чертовой ортопедической хирургии — мне-то, впрочем, так говорить не пристало по определению, однако ж от истины никуда не деться — нагрузки на операционную бригаду здесь — на грани фола. Даже инструменты — не в пример обычным медицинским — называются и выглядят иначе. Малая пила, большая пила, молоток, долото… Набор трудяги — каменщика или плотника. И работа — под стать.

Словом, Виве доставалось.

Подъем на рассвете, в восемь — профессорский обход, в девять — первая операция.

При условии, что без экстрима.

В экстремальных ситуациях к операционному столу вставали и ночью, и в праздники — когда была нужда.

Маленькую Лали целиком доверили заботам бабушки — матери Виргинии Николаевны, выписанной по такому случаю из Тбилиси.

Время между тем шло, Лали подрастала, бабушка старилась, поглощенные работой родители ничего этого как будто не замечали.

После, когда все уже произошло, доктор Надебаидзе винил во всем себя, однако — в глубине души — не мог простить жене того, что проглядела дочь.

Воспитанный в кавказских традициях, он твердо усвоил: дом — при любых обстоятельствах — лежит на плечах женщины. И стало быть, она в первую очередь виновата, когда происходит такое.

Будучи человеком умным, вполне усвоил нормы современного общества и понимал, что Вива по определению не могла посвятить себя дому.

Еще и дому.

Понимал.

Но чувствовал все равно иначе.

Это было двойственное, раздиравшее душу чувство — грозный пыл обвинителя и сознание собственной неправоты.

Самое сложное заключалось, пожалуй, в том, что Вива знала об этом.

Потому отношения были тяжелыми, порой — мучительными для обоих. Георгий неделями бывал угрюм, вспыльчив, гнев — как правило, незаслуженный — обрушивал на жену.

Потом наступал период раскаяния, он страдал, сознавая собственную несправедливость, нежностью и щедростью пытался загладить вину.

Мир наступал, но почти никогда не было покоя. Вива знала: смутная ассоциация, мимолетное воспоминание могут навлечь грозу. Георгий знал, что она знает, и тяготился этим, ощущая себя бессердечным тираном. Внутренние переживания рано или поздно выплескивались наружу.

Замкнутый круг.

Спасались и жили только работой.

Впрочем, об этом я узнала много позже.

Пока — возвращаясь к третьей параллели, которую, возможно, провел профессор, впервые увидев мое искалеченное тело, — нужно сказать: эта мысль была самой невнятной, интуитивной, уходящей корнями глубоко в подсознание.

Перемешалось все: постоянное чувство вины перед женой, вечные разговоры — пока жива была Лали — о том, что сходство с отцом — верный залог будущего счастья. Рикошетное, смутное, потаенное — может, лучше бы ей родиться похожей на мать…

И я, показавшаяся в первый миг точной копией Вивы в молодости — даже оторопь взяла и похолодело в груди.

К тому же выпавшая из окна, но пока — или на сей раз? — живая.

Все сплелось.

Антон утверждал: именно это сплетение — обманчивым видением, призраком погибшей дочери — поманило профессора, едва прослышал про девушку, умиравшую в приемном покое, а после увидел меня.

Оно же — пускай лишь первое время — направляло его действия.

Когда — неожиданно для всех — велел немедленно готовить операционную: транспортировке мое несчастное тело не подлежало.

Собирал в ночи свою операционную бригаду.

И до рассвета — шесть с половиной часов — бился за мою жизнь, шаг за шагом, стежок за стежком, отвоевывая ее у вечной своей соперницы — смерти.

Так думал Антон.

А мне — повторюсь — не хочется верить.

Да и какая, в конце концов, разница — что двигало доктором в первые минуты нашего одностороннего знакомства и после, когда без малого год выхаживал меня в своей прославленной клинике, заново обучая всему — дышать, двигаться, жить?