Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

И Зоя Петровна залилась звонким девчачьим смехом, довольнешенька. Так смеются совсем молодые девушки, рассказывая о своих победах.

— А тот влюбленный, он симпатичный был? — спросила я.

— Да-а… — со вздохом сожаления ответила она. — Очень хороший… И высокий! А молоденький… — сокрушенно покрутила головой Зоя. — Они там, видно, не понимают нашего возраста. А я-то вижу: наверное, лет на десять — двенадцать меня моложе… — И еще раз вздохнула: — Да-а… Вернуть бы те года… Все-таки операция меня здорово перепахала. После нее я и толстеть начала.

…Так вернулись мы из Италии снова на родину. В городок, построенный Зоей Петровной и ее бригадой.

— Мы, когда наш больничный городок делали, все говорили: ну, кто-то будет обновлять… Мне и досталось — грыжа пупочная…

Тут я не выдержала и прервала ее:

— Ну как так можно?! Так не беречься! Зачем же тяжести одной хватать?

Зоя Петровна только рукой махнула:

— Когда надо быстрей, и одна схватишься. Если неделю сидишь без раствора, и вот он пошел! Бывает, ведрами его таскаем на пятый этаж. У нас оплата сдельная, надо же что-то заработать. Не станешь дожидаться, когда наладят подачу машиной… Да не о том речь… Прихватило меня так, что сразу на стол…

Хирург у нас молодой. Без шапочки и халата — совсем пацан. Но приоденется — и хирург. Мы с ним и до того были знакомы: больницу строили, он пожелания свои высказывал. И так, на совещаниях разных, в городе встречались. Андрей Павлович Майкин.

Ну, с грыжей моей он ловко разделался: раз — и нет. И шовчик вывел, как классный сварщик. Я до стройки на заводе работала сварщицей. Знаю… Любила, чтоб шовчик по ниточке шел.

Но после грыжи опять попала в оборот…. Вот тогда и помучил меня Майкин, как в застенке…

Знаете, как с автомашиной бывает: одно полетело… За ним другое, третье… Полный финал! Так и у меня: после грыжи — придатки. Это у нас профессиональное, как и грыжи. Все время на холоде да в сырости. Ноги в резиновых сапогах мокнут, руки вечно сырые. На морозе — чувствительно… Отогреваемся только летом чуть.

Легла я в больницу придатки лечить. А тут аппендицит. Температура под сорок. Вызвали ко мне хирурга Майкина. «Так что будем делать, Петрова? — говорит. — Пойдем ко мне? Не впервой?» «Пойдемте, — говорю, — Андрей Павлович. Куда от вас денешься. И тут меня разыскали».

Не боялась я нисколечко. Пока меня готовили, анекдот им рассказала. Как молодые, Иван да Марья, после свадьбы спать легли. Дело-то в старой деревне было, в простой избе: тут и молодые на кровати, и старики-родители на печке. Вот только Иван до Марьи приступает, как она в крик: «Ой, мамка, мамка! Боюсь!»

Мать с печки норовит, а отец ей: «Полно-ко, разберутся!»

И опять Иван к Марье, а она: «Ой, мамка! Ой-ё-ёй!»

Но старик старуху с печи не пускает.

Тут стихло было у молодых, и вдруг снова: «Ох, мамка! Мамка!»

Мать уж со слезами спрашивает: «Ну, чего ты, чего ты, дочь?!» И слышит: «Ох, мамка! Ох, хорошо-то как!»

Майкин, отсмеявшись, даже мне замечание сделал: «А ты, Петрова, мешаешь нам работать. Сестры инструмент уронят!»

И вот началось… Только взрезали меня, бурчит Майкин: «Ох, Петрова, Петрова! Сколько же крови в тебе… Только тронешь, вишь, в потолок бьет… Железа нашего на тебя не хватает…»

Да уж, железок этих, зажимов, как пиявок, на рану навесили, тянет, мочи нет. Дальше — хуже… Аппендикс не может сыскать Майкин. Разрезал меня справа, там он должен быть, а нашел его слева. Да кривой он какой-то, говорит, оказался. Да спайки кругом… Кишки тянет, спайки режет — рассекает, по-ихнему. Анестезия местная, да вышла вся… Господи… Меня пот холодный заливает. Всю губу я в лохмотья изжевала. Кровь течет из губы по шее, по плечу… Больше часа потрошил меня Майкин. А я еще и вижу все: рану вижу в операционной лампе, как в зеркале. Глаза закрывать не велят, нельзя. Я голову влево брошу, вправо — все равно вижу… Тошно мне, и вот чувствую — умираю… Я им говорю: «Все… Умираю…»

Майкин даже удивился: так тихо лежала, и вдруг — «умираю». Из-за ширмы — ширма такая его от меня прикрывала — вынырнул, глаза над маской вытаращил: «Ты, Петрова, чего говоришь-то?» — «Умираю, вот и говорю… Силы кончились». — «Не с чего тебе, Петрова, умирать! Ничего я такого не делаю, чтобы ты умирала». «Ну да, — говорю, — живую в животе режете». — А говорить уже сил нет. Того и гляди криком закричу». «Ну, Петрова, — говорит Майкин, — ты ж у нас Герой Советского Союза. Я таких терпеливых и не видывал. Да и никто у нас не видал, так ведь?» — своих спрашивает.

И те закивали, зададакали: «Просто удивительно даже!»

Ну, пока балакали да меня хвалили, я, видно, отдохнула от боли, вроде полегчало мне. Вот что делается, когда тебя хвалят, даже под ножом!

— Удивительно, что они вам наркоза не дали, вот что! — сердито сказала я ей.

— Да чего-то не было у них, — ответила мирно Зоя Петровна, — забыла уж чего… A-а! Вспомнила! Дело-то поздно ночью было. Анестезиолог у нас в больнице один. Работает он днем, потому и не могли мне наркоз дать.

— Господи! — воскликнула я. — Если ночь, человека можно без наркоза резать… Ведь мог быть болевой шок.

— Ну так ничего, обошлось… А Майкин опять после передышки в рану полез и тут же почти и объявляет: «Все… Тяну кишку» — И по-тя-ну-ул…

…Но и тут я не умерла, хоть и не понимаю как.

А он уже веселым голосом: «Все, Петрова! Сейчас шить буду… Уколоть или так уж скорей?» «Ой, — говорю, — еще и колоть. Мало резал да тянул… Скорее давай…»

Совсем ведь по живому шил. Нитки эти передергивает, а они рвутся… Он бурчит: «Еще и нитки дрянь…» Снова иглу заряжает. О-опять рвется… Больно, но как-то уж легче. Куда легче! Боль какая-то другая, живая, не смертная, как в кишках.

Ну, зашил все же. И сообщает: «Закончили ведь, Петрова! Что ж ты не радуешься, а?»

Я и говорю — не говорю, а хриплю уж последним шепотом: «Ох, Майкин, ох, хорошо-то как!»

Они все так и полегли… «Ну, Петрова, ну, ты даешь!»

— Нет, нет, врачи у нас неплохие, — сказала Зоя Петровна, как бы желая оспорить свой рассказ. — Один даже к нам ходит. Домой к нам. Он по Наташке сохнет.

Я поняла, что начинается совсем иная тема. А Зоя-то Петровна… Она вдруг резко, всем корпусом, развернулась ко мне, а значит, к окну, и я увидела серьезное, даже несколько угрюмоватое выражение в ее до сих пор развеселых глазах.

— Вот вы сказали недавно, зачем я ей очки итальянские отдала… Да я не знаю, что б отдала, и не знаю, что б сделала, чтоб мою девку расшевелить. Двадцать первый год — и еще ни разу ни в кого не влюбилась! За ней бегают, она нос воротит. Иной раз замечу, как она на своего кавалера, хоть бы и на этого медика, смотрит, — аж мурашки побегут по спине… Видели, как хозяйка на рынке курицу выбирает? Возьмет ее живую за ножки вниз башкой и примеривается, сколько та потянет. А глаза внимательные, холодные… Брр… Вот и моя тоже чего-то там примеривает, взвешивает… Ах ты, думаю, когда, ж тебя проймет?! Знаете, как жалко мне ее… Холодно, невесело так жить-то, с закрытым сердцем… А ведь сама же я и виновата, что она такая… Это из-за меня все…