Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

И я, вместо того чтоб утешить Зою Петровну, как намеревалась, слушая ее, и сказать, что, значит, время Наташино еще не пришло, чуть не подпрыгнула от возмущения последними ее словами:

— Вы?!

Преждевременно я возмутилась. Но очень уж не вязалась натура Зои Петровны, как виделась она мне по ее рассказам, с холодностью и разборчивостью ее дочки. Позднее выяснится, что причина крылась совсем не в натуре… Но это позднее. А пока я вслед за своим возмущением предположила, не в отца ли она такая. И, как всегда, не угадала. Зато дала повод моей спутнице вновь рассмеяться.

— Ой, что вы! Он влюбился в меня чуть ли не в третьем классе? Может, и раньше… Как родился, так и влюбился…

Лицо ее прояснело, помолодело… Как же гибко отзывалась она на память своих чувств. Она уже там была, там, в третьем или в первом классе…

— Он особенный был мальчишка. Ведь они, эти маленькие мальчишки, а уж подростки — и слов нет! — стесняются девчонок. Не хотят показать, что нравится какая. А этот — ни-сколь-ко! Ни перед товарищами, ни перед кем не скрывал, что меня любит.

Вот один раз весной, в мае, пошли мы на речку. Мальчишки, девчонки — гурьбой. В седьмом учились… Ну, идем. Я, как всегда, веселюсь, хохочу, он — на меня глядит. Говорить он не охотник. Всегда такой. Ну, смотрит, и все. И что-то тогда меня это смотрение соскучило…

— Ну, чего глядишь? Скажи что-нибудь!

— Люблю тебя…

— Вот новость! «Люблю, люблю»… Слова одни. Если любишь, так докажи делом.

Все смеются, а он руки развел:

— Скажи, каким делом?

Я повертела головой, поозиралась:

— Вон, с обрыва прыгни!

Обрыв у нашей речки был в одном месте страшенный. Взрослые парни не все тут могли прыгнуть. А он, гляжу, ни слова не говоря, рубаху с плеч долой, через брюки свои перешагнул и — бегом к обрыву. А я еще и кричу ему вдогонку: «Слабо! Слабо!»

Но он бежит и только правую руку почему-то к животу прижимает. Так и прыгнул — рука на животе. Потому, видно, вышло у него неловко: ушибся об воду. Долго не выплывал. Уж девчата наши на меня зашипели: что, мол, на такое толкаешь?! А я толкала? Сама чуть не померла, пока он не вынырнул. Но когда выплыл, вот тут я его зауважала. И загордилась перед своими. В душе, конечно. Виду не показала.

Мы уж с ним были женаты, я его спросила:

— Чего ты тогда руку к животу прижимал?

— А резинка в трусах лопнула… Держать пришлось.

Ну и куда уж дальше? Такую любовь разве перешагнешь. Он в армию уходил, а Наташке уж годик исполнялся. Я тогда десятый класс не кончила. Потом в вечерней школе добирала. Да-а… В армии тогда служили три года…

И Зоя Петровна надолго замолчала. Я не торопила ее. Смотрела в окно. В салоне было совсем темно, света не зажигали. А снаружи еще не совсем потемневшее небо разбавляло густоту сумерек: на фоне темной земли предметы как бы чуть брезжили, чуть светлели. И, наоборот, густо черным силуэтом выступали на пепельном небесном полотне. Тяжкий маетный час «между собакой и волком»…

В автобусе все спали, убаюканные мягким его покачиванием, накатистым ходом по ровной бетонке, низким сытым его урчанием. Я уж думала, что и соседка моя уснула.

Но она заговорила.

— Ведь с этой первой любовью как: тебя выбрали, а ты думаешь — это ты сама. Ну что девчонка, школьница, о себе понимает… Наверное, и с ребятами так бывает… Но я о себе. Вот я, а вокруг, — Зоя Петровна повела рукой, — одна его любовь. Куда ни повернись — она. И, главное, все наши друзья так считают: вот у Зойки и Костьки — любовь!

У нас и ребеночек родился, когда мы десятый не успели закончить. И в армию Костю проводила без вот эдакого, — она показала щепотку, — сомнения…

Ну… Пошла на завод ученицей сварщика. Пришлось: жить чем-то надо было. Наташку отдала частной бабушке нянчить. Свекровь сама работала. Мы у нее и жили.

Я справлялась. В армию письма писала. Что ни случится, всякую ерунду ему описывала. Пишу, а сама хохочу… Но вот однажды села писать и думаю: а ведь ни разу про одного нашего инженера не написала… Вспомню про него, продумаю все, что было, и… не пишу.

Он к нам в цех заглянет — мне радость. А то после работы встретишь его нечаянно — сердце так и прыгнет! Он идет со мной до моего автобуса и всегда что-нибудь рассказывает. Такое интересное… Бывало, два автобуса пропущу… Много он знал…

Вот сижу, раздумываю над письмом… Так и поняла, что́ случилось. И заметалась: что же делать?! Вижу — поздно…

Формально-то меня ничего не связывало: мы с Костей даже расписаться не успели. Потом уж, когда с этим инженером про все говорили, как он меня уговаривал: уедем! Наташку вырастим. Ты учиться пойдешь. Тебе учиться надо. Вот тебе-то и надо учиться. В общем, все такое говорил, чего мне самой больше жизни хотелось.

Только не могла я Костю обмануть. Понимала: я для него — все. Не хвастаюсь. Говорю, чтобы вам понятно было. Ну все: мир, справедливость, правда… У того, у инженера, и кроме меня было свету в окошке. Да и у меня самой, как сейчас понимаю. А тогда… Тогда жила одной надеждой: приедет Костя, все ему объясню. Решим вместе. Не сомневалась: поймет меня, отпустит. Ведь он меня любил… По себе судила: случись с ним такое, я бы не держала… Как жить без любви? Вот так порешила для себя, и сразу стало легче.

Иной раз забуду, на каком я свете. Много ли мне надо? На заводе видимся. До автобуса идем вместе. В другой раз на каком-нибудь концерте самодеятельном посидим рядышком. Но целоваться было нельзя. Понимала, что пропаду тогда. И в кино нельзя: дома дочка ждала. И к нам в дом ему было нельзя. Зато на экскурсии — можно! Чего на заводе ни затеют, мы с ним в первых рядах! В музеи, на выставки эти… Тогда я сильно активной комсомолкой стала!

Поняли теперь, почему я перед Наташкой виновата? — неожиданно спросила она меня. — Мать на молоке обожглась, а дочь на воду дует. Будто знает. Будто все то, мое, сама пережила и теперь второй раз боится ошибиться. Вот и присматривается к женихам. К себе прислушивается: тот ли?

Но теперь вы мне скажите: откуда ей известно? Ни единым словом, клянусь, ни единым я не обмолвилась. На жизнь свою не жаловалась. Костю не корила. И он меня… Никогда… Вот скажите: может это так, без слов, передаваться?

Застала она меня врасплох своим интересным вопросом. Я прямо и ответила ей:

— Как же без слова, как без намека, Зоя Петровна? Это только кажется нам, что мы нашу тайну храним. Да, речи не говорим, не рассказываем. Но наше знание живет в нас, вот дело какое… И мы оставляем знаки этого знания… Знаки, знаки! Невольно, не думая о том. В суждениях своих. В оценках: знакомых ли, случаев ли… В надлежащей ситуации как-то особенно взглянули… Знаки… Дети, если любят нас, идут по ним, как по не видимому другими следу. Они прямым словам как раз меньше верят…