Ольга Дрёмова - Танго втроём. Ветренное счастье

— Но я не оставляла заявления об уходе! — в жёлто-зелёных кошачьих глазах Любаши появилось негодование.

— А никто и не говорит, вэц-цамое, что ты уволилась по собственному желанию, — бросив взгляд на возмущённое лицо бывшей секретарши, Вадим Олегович бесцеремонно запустил глаза за открытый вырез Любиной блузки, благо его рост позволял ему проделывать это без особого труда.

— Тогда будьте так любезны, сообщите, на основании чего меня уволили! — в голосе Любы послышались требовательные нотки.

— Вэц-цамое, не стоит так шуметь, — миролюбиво пожал плечами Зарайский, — тебя никто не собирался обижать, просто, скажем, тебе не повезло больше других, только и всего.

Проходя мимо турникета, сотрудники бросали на Зарайского и Любу любопытные взгляды и, догадываясь, о чём идет речь, понимающе переглядывались между собой.

— Вадим Олегович, мне кажется, проходная — не лучшее место для столь важного разговора, — метнув взгляд в сторону турникета, Любаша заметила злорадную ухмылку Крамской, лицо которой в эту минуту напоминало большой блин, щедро сдобренный сливочным маслом. — Если вам несложно, мне было бы удобнее поговорить с вами с глазу на глаз.

— Да, собственно, вэц-цамое, говорить-то нам с тобой особенно не о чем, — тоном доброго дядюшки мягко проговорил Зарайский.

— Как же не о чем, когда речь идёт ни много ни мало как о моём увольнении? — отвратительная манера Зарайского растягивать слова доводила Любу до бешенства, но она сдерживалась, боясь усугубить и без того сложную ситуацию.

— Так, вэц-цамое, дело-то не стоит выеденного яйца, — с неохотой оторвавшись от соблазнительного выреза, Зарайский причмокнул и поднял на Любу сахарные глазки. — Буквально через день после твоего ухода в отпуск у нас в отделе кадров объявилась одна барышня, вэц-цамое, молодой дипломированный специалист с высшим образованием и еще массой свидетельств об окончании разных курсов.

— И что? — напряглась Люба.

— И ничего, — Вадим Олегович, осмотрев себя, сдул с рукава пиджака воображаемую пылинку и поправил складку длинных брюк так, чтобы штанина, выровнявшись, хотя бы частично прикрыла высокий каблук, призванный незаметно добавлять роста своему обладателю.

— Что значит ничего?! — сдерживать свои эмоции с каждой минутой становилось всё сложнее. Видя знакомые жесты Зарайского, Любаша почувствовала, что ещё немного, и она взорвётся.

— Я попросил бы тебя сбавить обороты, — Зарайский, надменно дёрнув бровями, обвёл хозяйским взглядом мраморные стены проходной и высокомерно посмотрел на Любу. — То, что я стою здесь и веду с тобой беседу, — это, вэц-цамое, моя добрая воля, и только.

— Извините, Вадим Олегович… это от волнения, — выдавила из себя Люба.

— Вот так-то оно лучше, — по лицу Зарайского скользнула самодовольная улыбка, — а то взяла манеру, понимаешь, повышать голос на вышестоящего! Может, вэц-цамое, оно и к добру, что так всё вышло, а то, я смотрю, ты совсем зарвалась, — жёстко заметил он.

— Значит, дипломированная? — сквозь зубы переспросила Люба.

— Ну, знаешь, Любочка, вэц-цамое, ты сама виновата. Кто запрещал тебе учиться? Никто, — с нажимом протянул он, — а теперь хоть локти кусай — уже делу не поможешь. Нужно было раньше думать головой, а не надеяться на чьё-то высокое заступничество.

— Был бы жив Иван Ильич, вы бы не решились говорить со мной в подобном тоне, — к горлу Любаши подступили горячие слёзы бессилия. Глядя в ненавистные черты Зарайского, она испытывала острое желание вцепиться ему в лицо. — Вы думаете, за меня некому постоять? Ошибаетесь, я обращусь в профсоюз, и тогда у вас будут огромные неприятности!

— Боже мой, Любочка, вэц-цамое, какая же ты, оказывается, наивная! — мелко захихикал Зарайский. — Да в профсоюзе все давно в курсе. Ты что же, и впрямь мнишь себя звездой первой величины, ради которой кто-то станет ломать копья и портить отношения с начальством?

— Насколько я поняла, речи об увольнении по собственному желанию не идёт, тогда как же? — ощущая, что внутри неё дрожит каждый нерв, Люба со всей силы сжала руки в кулаки, и длинные наманикюренные ногти впились ей в ладони.

— А я тебе разве не сказал? — опустив уголки губ, Зарайский с притворным удивлением посмотрел в расстроенное лицо бывшей секретарши. — Как же, вроде бы мы всё с тобой уже обговорили… Вэц-цамое, с августа ты уволена по статье за несоответствие занимаемой должности, — играя голосовыми связками, высоко, почти по-женски вывел он.

— А как же быть с тем, что весь август я официально находилась в отпуске?

— Нет, Любочка, ты что-то путаешь… — голосок Зарайского источал сладчайший нектар. — С первого августа ты была уже уволена, поэтому вэц-цамое, ты никак не могла в это время находиться в отпуске.

— Но это незаконно! — голос Любы сорвался почти на крик и, отражённый высокими сводами, раскатистым эхом прокатился по всему коридору.

— Разве? — Зарайский изобразил на своём лице испуг. — Согласно постановлению, тебе, вэц-цамое, было выплачено пособие на месяц вперёд, с тем чтобы ты смогла за это время подыскать себе другое место и твой трудовой стаж не прервался. Ты ведь получила денежки за август, правда? — заботливо поинтересовался он.

— Но сегодня уже двадцать восьмое! — в горле у Любы мгновенно пересохло. — Где же я найду подходящую работу за три дня?

— А ты ещё не искала? — как ни в чём не бывало, Зарайский удивлённо захлопал глазами. — У-у-у, как неосмотрительно! Месяц-то, вэц-цамое, уже на исходе! — озабоченно посетовал он. — Да-а-а, за три дня приличную работу найти сложно. Что ж ты, Люба, вэц-цамое, как там в школе: лето красное, как говорится, пропела, оглянуться не успела… — затянул он. — Люблю старину Крылова!.. А знаешь, у нас на углу, в продуктовом, висит объявление: им срочно, вэц-цамое, требуется уборщица. Конечно, место — не ахти, да и платят поменьше, но как временный вариант… я бы тебе посоветовал. По крайней мере, стаж не прервётся, да и работа всего на несколько часов в день, не то что, вэц-цамое, у нас в горкоме, от звонка до звонка, — мстительно припомнил он.

— Как тебя только земля носит! — не в силах сдержаться, Люба полыхнула огнём своих жёлто-зелёных глаз, и лицо Зарайского невольно передёрнулось. — Гореть тебе в аду! — скрипнула зубами она.

— Только после тебя, дорогая! — масленые глазки Зарайского вновь скользнули за вырез блузки бывшей секретарши. — Я буду вспоминать о тебе, — томно произнёс он и, послав бывшей секретарше нежный воздушный поцелуй, неторопливо двинулся к проходной.

— Пойдём, что ли? — запихнув новенькую авоську в карман лёгких брюк, Минька взялся за ручку входной двери и бросил нетерпеливый взгляд на Кропоткина, нерешительно топтавшегося у него за спиной. — Чего ты там застрял? У нас времени в обрез, а ты ползёшь, как черепаха. Вот обскачет нас второе звено, сам будешь виноват!