Ольга Дрёмова - Танго втроём. Ветренное счастье

— Это не он, — отшатнулась от ящика Полина.

— Как не он? — Екатерина Владиславовна досадливо поджала губы. — А кто же, по-вашему?

— Я не знаю этого человека, — замотала головой Полина, — я никогда его раньше не видела.

— Берестов!!! — завопила заведующая, как иерихонская труба.

— А?! — подскочив на месте, Юрий схватился за свой берет, приоткрыл заплывшие щёлочки глаз, и лицо его приняло умоляющее выражение. — Екатериночка Владиславна, вы не подумайте, я ведь только так, на минуточку прилёг… — часто заканючил он и вдруг осёкся, узнав Полину.

Даже в потёмках подсобки можно было разглядеть, как, побледнев, дрогнуло его лицо. Берестов медленно приподнялся, неотрывно глядя Полине в глаза, и его губы мелко-мелко затряслись. Беспомощно моргнув, он сжал пальцы рук, и под его грязными ладонями зашуршала вонючая шелуха.

— Узнаёшь? — заведующая подошла к самому борту контейнера. — Всё-таки жена…

— Жена?.. — Берестов с трудом проглотил терпкий комок. — Вы что-то перепутали, Екатерина Владиславовна, нету у меня никакой жены.

— А это кто, по-твоему? — заведующая ткнула пальцем в Полину.

— Эта слишком хороша для того, чтобы быть моей женой, — Берестов посмотрел на Полину долгим прощальным взглядом и, откинувшись на вонючий лук, крепко закрыл глаза.

— Вэц-цамое, Любовь Григорьевна, вы уж меня извините, что я позволил себе вас побеспокоить, — обаятельно улыбнувшись, Зарайский одарил Любашу исключительно тёплым взглядом, — как говорится, появился ряд определённых обстоятельств, требующих, так сказать, вашего непосредственного присутствия.

— И что же это за обстоятельства, благодаря которым вы удосужились вспомнить моё отчество спустя два с половиной года после моего увольнения? — жёлто-зелёные глаза Любаши холодно царапнули Зарайского.

— Да я, собственно, никогда его и не забывал… — склеивая слова между собой, сладко протянул Вадим Олегович.

Он взял в руки стопку бумаг, лежащую на столе, аккуратно выровнял её края и, полюбовавшись на получившийся ровный прямоугольник, тихонько отложил листы на угол.

— Дело, вэц-цамое, вот в чём. В августе семьдесят пятого с вашим увольнением произошла, если можно так выразиться… — Зарайский поиграл пальцами в воздухе, — э-э-э… досадная накладочка, — подобрав более или менее подходящую формулировку произошедшему, несомненно, выражающую его негативное отношение к случившемуся, но не бросающую тень ни на кого конкретно, Вадим Олегович радостно моргнул, и на его лице появилось выражение удовольствия от столь тонко и, что самое главное, столь аккуратно подобранного определения. — Из-за этой неприятной оплошности наши с вами отношения на какое-то время вынужденно прервались…

— Принудительное увольнение по статье вы называете досадным недоразумением? — длинные тёмные стрелки бровей Любаши дрогнули. — Давайте будем называть вещи своими именами. Задним числом, за моей спиной вы оформили бумаги, фактически оставившие меня и моего ребёнка без куска хлеба. Мало того, у вас хватило бесстыдства объявить во всеуслышание о моей некомпетентности.

— Любочка, не стоит кипятиться, что было, вэц-цамое, то прошло, — Зарайский невинно хлопнул короткими бесцветными ресницами. — Никогда, вэц-цамое, не мог понять людей, постоянно обостряющих любую ситуацию. Зачем столько громких слов? Послушать тебя, так можно подумать, что по моей вине ты и твой мальчик умирали с голоду на улице, — как-то незаметно Зарайский снова перешёл на привычное «ты». — Давай не будем утрировать: ни ты, ни твой ребёночек не стояли на церковной паперти с протянутой рукой и не просили подаяния. Что до твоей трудовой книжки, так это вообще, вэц-цамое, пара пустяков, — тонкие бесцветные губы Зарайского вытянулись полукругом. — Был бы хороший человек, а бумага — она всё стерпит.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать, было бы желание, а всё остальное приложится, — увильнул от прямого ответа Зарайский.

— И как мне расценивать ваши слова?

— Вэц-цамое, расценивай как предложение, — Зарайский вытянул шею и посмотрел в окно, боковым зрением следя за реакцией Любаши.

— Предложение чего? — смуглое сердечко Любиного лица напряглось.

— Ох, боже мой, какая пошлость лезет тебе в голову! — деланно хохотнув, Вадим Олегович вытащил из настольного прибора ручку с золотым пером и, поднеся её к самым глазам, начал медленно вращать из стороны в сторону. — Любочка, я хочу предложить тебе своего рода сделку.

— Сделку? — грудной голос Любаши отозвался внутри Зарайского сладкой волной.

— Суть нашей… договорённости будет проста: ты возвращаешься на своё прежнее место работы, а я поспособствую тому, чтобы в твоей трудовой книжке исчезла запись об увольнении по статье и появилась другая, допустим… — золотое пёрышко совершило полный оборот вокруг своей оси, — допустим, о поощрении в виде почётной грамоты. Как ты к этому отнесёшься?

— Вы это серьёзно? — зрачки желто-зелёных кошачьих глаз, полыхнув, сузились, и внезапно он ощутил давно забытое приятное гудение внизу живота.

— Вполне, — вернув ручку на место, Зарайский поставил локти на стол и наклонился вперёд. — Как тебе такой поворот событий?

— Отчего вы решили, что я должна согласиться? — усмехнувшись, она тоже наклонилась над блестящей полированной поверхностью стола, и её лицо приблизилось к лицу Зарайского.

— Во-первых, оттого, что подобные предложения делают далеко не каждому и далеко не каждый день, — потянув носом, Вадим Олегович уловил давно забытый тяжёлый аромат ее духов и от удовольствия слегка зажмурился. — Во-вторых, оттого, что за эти два с половиной года мне не попалось ни одной хоть сколько-нибудь стоящей секретарши, ни одна из тех, что служили в моей приёмной, не стоила твоего мизинца.

— А как же быть с моей некомпетентностью? — хрипловато проговорила Любаша, и Зарайский почувствовал, как его сердце забилось в рваном ритме.

— Да чёрт с ней, вэц-цамое, забудь и не вспоминай, — торопливо произнес он и, протянув руку, взял ладонь Любаши в свою. — Ну, так что, договорились?

Наклонившись, Зарайский коснулся тёплой кожи губами, и неожиданно Любаша увидела то, что Вадим Олегович пытался скрыть от постороннего глаза с помощью высоких скошенных каблуков фирменных ботинок: на самом темечке, под начёсанным хохолком блёклых волос пряталась лаковая белёсая лысина, похожая на уродливый блин плафона, красовавшегося в горкомовском туалете на первом этаже.

— И вы всерьёз считаете, что я могу согласиться? — глядя на лаковую лысину, Любаша вспомнила, как уборщица вытирала этот крашеный доморощенный плафон пропылённой серой тряпкой, и, с трудом удерживаясь от смеха, тихонько закусила нижнюю губу.