Елена Янге - Предсказание по таблетке

— А где же был ее муж?

— Князь Дмитрий Петрович жил в Париже, — ответил Дмитрий Павлович.

— Как это? Жена с детьми — в России, а муж — в Париже?

— Мне кажется, первый брак матери сложился не так, как ей хотелось. Дмитрий Петрович по натуре был свободным художником. Ему нравилась богемная среда, нравилась жизнь без всяких обязательств. Князь Петр Лопухин, его отец, был состоятельным человеком и не препятствовал увлечениям сына. Он высылал ему хорошее содержание, на которое Дмитрий Петрович жил сам, кормил своих многочисленных друзей и учился живописи. Время от времени он возвращался в Россию, а затем уезжал в Париж. В один из таких приездов он и женился на молодой, образованной княжне Шаховской.

— Почему же он ее бросил?

— Дмитрий Петрович никого не бросал! Он жил с семьей пять лет, занимался девочками, много рисовал. У меня в Париже до сих пор хранятся его картины. На них изображены Волга, стога сена, пойма, закаты в степи. Однако домашняя жизнь ему скоро наскучила, и в начале 1914 года он засобирался в Париж. В его планах было пополнить коллекцию картин, а затем, как известно, началась война.

— Он мог бы вернуться.

— Конечно, мог! Но желание остаться в Париже было сильнее.

— И он даже не писал?

— Что ты, писал, и очень часто! Такие нежные и ласковые письма! Матушка мне их показывала. У Дмитрия Петровича был несомненный талант в эпистолярном жанре. Двумя-тремя фразами он описывал общих знакомых, их разговоры — словом, маленькие рассказы о парижской жизни.

— Бедная Екатерина Владимировна!

— Вот уж и нет! Она была совсем не бедной!

— Я не в материальном смысле. Представляете, каково ей было: молодая интересная женщина — и одна, в деревне!

— У нее были девочки, к тому же княгиня Лопухина занималась благотворительностью…

— Благотворительностью? По-моему, ею занимаются от скуки или…

— Или исходя из собственных убеждений, — добавил Дмитрий Павлович. — В любом случае, нам с тобой трудно понять, что было на самом деле.

Дедушка посмотрел в пустые чашки и спросил:

— Хочешь кофе?

— Что вы! Уже три часа утра!

— Тогда, может быть, спать?

— Нет, нет! Разве можно спать в Новогоднюю ночь? Она — неповторима!

— Да, неповторима, — согласился Дмитрий Павлович. — У меня, уж точно, такой ночи не было!

— У меня, смею вас заверить, тоже, — церемонно кивнула я.

— Тогда продолжим разговор?

— С радостью! Мне кажется, с вашей помощью я читаю свою родословную.

— А ведь неплохо иметь родословную!? Как-то себя увереннее чувствуешь!

Дмитрий Павлович приосанился и лукаво посмотрел на меня.

— Не знаю, буду ли я себя чувствовать увереннее, но мне, честное слово, очень интересно!

— Это естественно. Так где я остановился?

— Екатерина Владимировна с девочками уехала в Крым.

— Да… в Крым. В Ялте они задержались до ноября, там и услышали об октябрьском перевороте. В имение возвращаться не было смысла, осталось одно — ждать. Вот и дождались! Через некоторое время началась гражданская война, затем Крым оккупировали немцы. Письма приходили с оказией, из одного из них матушка узнала, что старый князь — отец Дмитрия Петровича, серьезно болен.

— А где были ее родители?

— К тому времени они уже умерли, и Петр Алексеевич был для нее единственной опорой.

— Он остался в имении?

— Да. Это была фамильная усадьба на берегу Волги. Рассказывая о ней, матушка рисовала в моем воображении большой барский дом, сад, снежные бури в степи, половодья, тюльпаны и, конечно же, баржи, скользившие по реке.

— Вы бывали там?

— Года три назад.

— Как мне хотелось бы туда съездить!

— Это невозможно, голубушка. Дом, кладбище, степь оказались затопленными водохранилищем. Вместо всего этого осталась только память.

Дмитрий Павлович вздохнул.

— Они не виделись больше? — спросила я.

— Кто?

— Екатерина Владимировна и Петр Алексеевич?

— Нет, не довелось. Матушка было собралась к нему и даже оформила у немецкого коменданта бумагу на выезд, но накануне отъезда девочки заболели, и ей пришлось остаться.

— А дальше?

— А дальше началось бегство. Красная армия наступала, белая — откатывалась на юг. Вместе с ней в Крым стекались тысячи беженцев. В апреле 1919 года Дмитрий Петрович передал через общих знакомых письмо, где просил жену срочно покинуть Россию. Матушка с девочками и их нянькой — Прасковьей, уехали из Ялты в Севастополь, где предполагали сесть на корабль, отплывающий в Европу. То, что было в порту, повергло их в шок. Толпы людей атаковали отплывающие корабли. Крики, плач, оглушительные гудки парохода — словом, паника! Прасковья по просьбе матушки зашила в платья девочек метрики, и, оставив вещи в гостинице, они отправились в порт. Крепко держась за руки, они пробивались к сходням, но людской поток разорвал их цепь, и матушка осталась с Натальей, а Прасковья — с Софьей.

— Ужас!

— Да, ужас! Натали мне рассказывала, что в течение нескольких лет она видела один и тот же сон: толпа поднимает ее и матушку на борт корабля, раздается оглушительный гудок, корабль отчаливает, и среди оставшихся на берегу людей она видит две знакомые фигуры.

«Мамочка! — доносится детский голос. — Не бросай меня!»

Гудок перекрывает крик, корабль делает первый галс, и матушка теряет сознание. Она не падает, толпа не дает ей упасть. Натали смотрит на мать, на берег, хочет крикнуть и не может.

Дмитрий Павлович снял пенсне и, протерев стекла, продолжил:

— Некоторое время матушка была в горячке. Хорошо, что на корабле оказались ее знакомые, в том числе давняя подруга — Елизавета Гагарина. Когда, минуя Константинополь и Мальту, они добрались до Европы, горячка отступила. У матушки еще теплилась надежда отыскать Софью, и, думая, что Прасковья обратится к начальнику порта, она отправила письмо в Севастополь. Однако ответа не получила. Приехав в Париж, она узнала о скоропостижной кончине мужа. Мать и Натали остались одни. Деньги, хранившиеся в Парижском банке, быстро таяли, им пришлось продать картины, составлявшие гордость коллекции Дмитрия Петровича. А потом Елизавета Гагарина познакомила матушку со своим братом — Павлом Николаевичем, и через полгода князь сделал ей предложение.

Дмитрий Павлович посмотрел на фотографию матери и добавил:

— Они обвенчались в соборе Александра Невского. Через год там же крестили меня, через три отпевали моего отца, а через десять лет — Натали.

— А когда умерла Екатерина Владимировна?

— Перед войной. Ей было всего пятьдесят пять. К тому времени я уже работал, и мы встречались только по вечерам. Матушка садилась к свету спиной, и я не сразу заметил, как осунулось ее лицо, как потемнела кожа. Разговаривая, она старалась улыбаться и, как я теперь понимаю, за улыбкой прятала свой недуг. Однажды, приехав из командировки, я увидел на столе записку Елизаветы Гагариной. «Митя, будь мужественным. Твоя мама умерла». Так я остался один.