Кира Буренина - Свет в твоем окне

Так уже повелось, что День Российской Армии — праздник для наших мальчишек — будущих воинов. Я абсолютно не вижу смысла в этом, поскольку точно знаю, что из нашего класса лишь одна треть пополнит ряды доблестных Вооруженных Сил. А если так, то зачем вообще отмечать этот день, выдумывать какие-то подарки, устраивать дискотеки? Но когда я высказала свою точку зрения, на меня набросились все — и ребята, и девчонки. Ребята — за то, что я проявляю «жлобство в отношении подарков», а девчонки — за то, что нарушаю традиции. По традиции в Женский день мальчики нашего класса дарят нам идиотские игрушки и по одному рахитичному тюльпану. Я всегда скептически относилась к этим праздникам, но в этом году приближение двадцать третьего февраля отозвалось во мне легким мандражем. У меня в жизни появился настоящий мужчина, который был достоин подарка в этот день (я не говорю об отце, который до сих пор вспоминает службу в армии как самое счастливое время). Я имею в виду Михаила Николаевича. Голова моя шла кругом — что можно подарить этому замечательному человеку? Я мобилизовала все свои денежные ресурсы, каждый день прохаживалась по различным магазинам, выискивая ему подарок, а также слова, с которыми я вручу его любимому человеку. Я уже заранее представляла себе, какой это будет счастливый миг в моей жизни, как он улыбнется, а может, обнимет меня и поцелует… На этом месте мои фантазии обрывались. Конечно, у меня в жизни уже было много разных романов — оконченных и неоконченных. Я никогда не считала себя дурнушкой или глупой, пожаловаться на недостаток внимания к своей особе со стороны ребят, в основном старшеклассников, я не могла. Но Михаил Николаевич совсем другое дело! В который раз я горевала о том, что не могу заглянуть в его жизнь хотя бы одним глазком, чтобы узнать, что он любит, что ему нравится больше всего. В магазинах я стала прислушиваться к разговорам женщин, озадаченных аналогичной проблемой. Они выбирали своим мужьям галстуки, булавки, рубашки и прочие вещи. Это абсолютно не подходило для меня. И однажды меня осенило: я как раз проходила мимо витрины очередного супермаркета. В ней красовалась огромная бутылка коньяка «Наполеон». Мне понравились и идея, и название. Я немедленно вошла в магазин. Цена бутылки, выставленной в витрине, сбила меня с ног, словно штормовая волна. Но я устояла на ногах и нашла достойный выход из положения.

Разумеется, все мои приготовления держались в тайне от родителей. Двадцать третьего февраля, с нетерпением дождавшись конца уроков, пережив в школе несколько неприятных минут, когда наши ребята с визгом разворачивали довольно безвкусные подарки, я с трепетом ожидала окончания уроков и прихода репетитора по математике. Он появился, как всегда, вовремя. Традиционный ритуал освобождения от верхней одежды, улыбка при входе в комнату… Я встревожилась. Сегодня мой обожаемый учитель выглядел немного необычно. Может, виновата улыбка, которая получилась слегка недоделанной, словно он поленился улыбнуться как следует. А может, грустное и немного озабоченное выражение глаз. Не знаю. Но я чувствовала — с ним что-то не так. Кое-как урок дотащился к концу. Наступал самый напряженный момент. Я вскочила и подошла к стеллажу, где был запрятан мой подарок. Михаил Николаевич не спешил подниматься со стула, и это было кстати. Он устало прикрыл маленькой ладонью глаза и несколько раз с усилием потер веки. Потом он тряхнул головой, как щенок, искупавшийся в реке, и наконец поднялся со стула. Репетитор сделал несколько шагов по направлению к двери, но я встала на его пути. Только сейчас Михаил Николаевич заметил меня. Клянусь вам — в его глазах промелькнуло узнавание, а не удивление. Казалось, что до сего момента он спал, а сейчас проснулся и увидел меня — Тамару Лесникову с бутылкой «Наполеона» в руке. Торжественный момент распадался на глазах. Я несмело улыбнулась.

— Что это, Тамара? — Брови моего учителя сошлись на переносице.

— Подарок. К двадцать третьему февраля. Я вас поздравляю, — скороговоркой выпалила я, вручая ему злосчастную бутылку конька. Но он не спешил брать ее у меня. «Наполеон» беспомощно завис в воздухе между нами.

И тут он засмеялся. Сначала губы его раздвинулись в улыбке, потом плечи мелко затряслись. Он пытался сдержаться, закусил губу, но смех прорвался, и Михаил Николаевич расхохотался во весь голос. Я чувствовала, что краснею до корней волос. Теперь я не знаю, смеялся ли он надо мной или его позабавила комичность ситуации… Мне хотелось провалиться сквозь землю вместе с дурацкой бутылкой. Я смотрела на хохочущего учителя. На моих глазах рушился самый чудесный замок под названием «Любовь». Никакие нашествия в виде временной влюбленности в Витьку Смирнова из параллельного класса или короткого замыкания страсти на Саше Синицыне из соседнего подъезда не могли разрушить моей любви. Все это время я холила и лелеяла свое чувство к учителю. Я часто повторяла: «Мой дорогой, мой любимый Миша», и от того, как музыкально звучало его имя, моя любовь распускала самые пышные цветы. А теперь она была смята, повержена в прах, уничтожена. Я все-таки всунула бутылку учителю куда-то под мышку и вышла из комнаты. Я не видела процесса прощания с мамой, потому что в этот момент я ревела в ванной под аккомпанемент душа, включенного на полную мощность.

После этого я не могла больше видеть его. Даже имя вызывало во мне странную реакцию — что-то вроде крапивницы. Я упросила маму найти мне другого репетитора, плетя одну небылицу за другой. Как ни странно, мама не стала задавать лишних вопросов. Она подыскала мне другого преподавателя — вполне симпатичную тетеньку, с которой мы быстро нашли общий язык. Как было отказано Михаилу Николаевичу, я не знаю. Мне было неприятно спрашивать об этом. Однако в душе поселилась какая-то маета, непонятное чувство непоправимости. Мне было смешно и горько вспоминать свою погибшую «великую» любовь.

Седьмого марта с утра мальчишки заперлись в кабинете физики. Мы долго стояли под дверью, ожидая, когда нам позволят войти и восхититься плодом коллективных умственных усилий мужской части нашего класса. Наконец нас впустили. На столах стояли гипсовые статуэтки Афродиты или какой-то другой греческой богини, обнаженной, с прекрасными стандартами 90—60—90. Даже самые восторженные из нас не смогли издать ни звука. Мы таращились на гипсовые произведения искусства и молчали. Дурашливо-радостное выражение лиц мужской части нашего класса постепенно стало сползать. Очевидно, до них что-то стало доходить. К приходу учителя статуэтки были надежно спрятаны в наших сумках. На столах остались только анемичные тюльпаны, которые в изнеможении посылали последние сигналы SOS.